Кайрос - Анастасия Монастырская

Есть люди, а есть – расходный материал. Люди-потолки. Непонятно, зачем рождаются, и непонятно, зачем живут. В период катастроф, войн, пандемий природа жертвует ими без всяких сожалений. В обычное время они составляют ядро статистики по бытовым преступлениям. Впрочем, случаются и исключения. Но эта девочка исключением не была.

– Чо смотришь?

– Ты ангел? – Мара зачем-то повторила давешний вопрос Сухопарова.

– Чо? – глоток пива и хруст чипсов.

– Хочешь, исполню любое твое желание? – еще одна проверка. Иногда они говорили: «Хочу»… И она исполняла эти маленькие смешные желания. У маленьких людей всегда маленькие смешные желания.

– Да пошла ты…

Мара прикинула, сколько остановок осталось до кольца. Успеет.

– Прости …

– Чо?

Сфокусироваться на зрачках было проще простого. Пьяный человек поддается влиянию намного быстрее. Тонкие пальцы по мысленному приказу сжали банку пива, а пакет с чипсами положили на сиденье. Вот так, хорошо.

Теперь медленно, медленно…

– Расслабься. Я не сделаю тебе больно.

Взглядом нащупала яремную вену и припала к ней. Никаких укусов – достаточно воображения. Кровь у ангела была густой и горячей, с привкусом пива. Вместе с ней в Мару втекала живительная влага, наполняя все тело восхитительной юношеской легкостью. Она вкушала ее смакуя, ощущая каждый толчок чужого сердца и, скорее, почувствовала, чем осознала – еще немного, и девочка упадет.

Нехотя отстранилась, поддерживая тряпичное тело. Как всегда, испытала горькое сожаление: все могло сложиться иначе.

Теперь осталось внести последний штрих:

– Как бы ты хотела умереть? – спросила Мара и тут же увидела ответ. В школе, на глазах у него. Упасть красиво. Пусть он пожалеет! Что ж, исполнение чужих желаний, это так мало за полученные силы. – Все так и будет. Он будет очень жалеть. Потому, что на самом деле влюблен в тебя. И почему вы, молодые, не можете просто поговорить?

Мара вышла на остановке: девочка-ангел отправилась дальше. Напоследок Мара подарила ей несколько сладких фантазий. Пусть оставшиеся дни будут окрашены в нежные тона.

Оглянулась и поняла, что находится возле дома Данилы.

* * *

Дэн танцевал аргентинское танго в черных шелковых носках. Почему танго надо танцевать именно в черных шелковых носках, Дэн не знал. Но так повелось давно, и не изменять же традиции!

Вместо партнерши стул в стиле хай-тек – пластмассовое красное сиденье и масса изогнутых алюминиевых трубок. Тоже традиция. Ни одна женщина не сравнится с этой конструкцией. В руках Дэна женские тела деревенели, теряли пластичность и гибкость. Он не понимал в чем дело, пока маман Алиса не объяснила:

– Слишком быстро двигаешься, дорогой… Они за тобой не поспевают. Сбиваются с ритма, пугаются и перестают танцевать.

Стул за Дэном поспевал, и они вместе сочиняли новую историю о том, что когда-то жил-был мальчик, любил деньги, славу и одну симпатичную девчонку из соседнего двора. Но, как выяснилось, деньги и славу любил намного больше, и девчонка однажды ушла к другому… Простенькая, в общем-то, история, но ему нравилось.

Звонок в дверь раздался, когда между Дэном и стулом происходило страстное объяснение под плач пьяцолловского аккордеона.

Дэн досадливо выплюнул розу, зажатую в зубах, поставил на место «партнершу». Выключил музыку и пошел открывать.

– Принимаешь, дружище? – в массивной дубленке и волчьей шапке Вадим был похож на Рогожина. Только свиты не хватало. Вот свиты не надо!

– Все равно пришел, не гнать же тебя… – Дэн стащил с друга шапку и закинул на полку в прихожей. Шапка чуть качнулась, устраиваясь поудобней, и замерла, свесив пушистый серый хвост. – Где такую раздобыл?

– На охоте. Два дня его гнали. Матерый… – Вадим гремел принесенными бутылками. – Где пьешь?

– В кабинете.

Квартиру Дэн обставлял сам. По современным меркам не слишком большая и не слишком роскошная, но ему нравилось. Светлая гостиная с удобным диваном и плазменным телевизором. Здесь отдыхал, иногда предавался любви с временными пассиями. Кабинет: компьютер, собственная библиотека, зимний сад, бар. Наконец спальня, куда доступ закрыт всем без исключения. Временные пассии называли ее «комнатой Синей бороды».

В кабинете Дэн больше всего любил зимний сад. Собственно, и квартиру эту купил, когда увидел большую утепленную лоджию. Окна выходили на Неву, и в зимние вечера здесь особенно уютно и хорошо.

– Развел дендрарий, – проворчал Вадим, но все это влажное тропическое изобилие в двадцати сантиметрах от весенней стужи определенно впечатлило. – Дом у тебя странный. Без наворотов. Даже консьержа нет. Еле квартиру нашел, запутался в подъездах.

Да уж! Каприз архитектора. Подъезды путаные, как и нумерация квартир. Без хозяина не найти. Вадим – нашел. Чутье, однако! Или эта прислала…

– За что пьем?

– Какая теперь разница?

Замолчал, не пригубив.

И то верно – не до разговоров. Время на исходе. Настирало за окном белых саванов. Каждому в окно.

– Зря, наверное, пришел, – под глазами залегли черные тени. – Чужие. Не враги, не соперники, а так… Два камушка на развилке. Разве что на посошок? Знаешь, кому сейчас завидую? Тому, кто умрет. Кто знает. Чуть-чуть осталось, и надо потерпеть, там, глядишь, и развиднеется – другие миры, переходы, боги в шахматы играют. Если верить, конечно. Или ничего. Вот если бы ничего – было бы лучше, правда? По-человечески. Прожил жизнь – плохую, хорошую, хоть какую – и довольно. Не могу, когда за веревочки. Тошно.

– И страшно?

– И страшно. Скажи, что тебе не страшно! Страх ведь он разный, сука… Он по-разному бьет. Кого-то в спину. Кого-то – в живот. А мне пить хочется. Горло скрутило, и словно шарик в нем, как в фонтанчике, чуть-чуть прокручивается. Жажды никак не утолить. Воды хочу, а пить не могу – захлебываюсь. После старухи началось. У тебя она была?

– Была.

– Что обещала?

– Все, что захочу.

– Вот и мне того же. А я ничего не хочу. Обидно, да? Щелкни пальцем – мир к ногам. А ничего не хочется. Разве что воды. Но за глоток воды как-то странно в этом участвовать.

Добрел до прихожей, надел шапку:

– Волка еле взял… Был бы он сам по себе, хрен бы его догнал. Мощный, быстрый. В прыжке загрызет. А с ним – волчица. На лапу хромает. Он ее носом подталкивает в чащобу, собой прикрывает. И такое зло меня взяло, что в сердцах и пристрелил. Его. А ее в живых оставил.

– Ее-то зачем?

– Чтобы мучилась. Чтобы знала: из-за нее он… шапкой стал. Нельзя в мужике слабину взращивать. Мужик через это ломается. А если ломается – то уже не мужик. Меня так учили. Зря, наверное. Может, и не дурак тот волк, что собой пожертвовал. Знал ведь, что убью, а все равно любил.