Кайрос - Анастасия Монастырская

– Если быть точной, девять с половиной, – глухо ответила Сара. – Это был мой выбор и мое решение. Только мой.

– И вы отказываетесь признать, что этот выбор и это решение были неправильными? Вы когда-то совершили ошибку, которая пошла во вред не только вам, но и окружающим. Какая-то часть вашего «я» знает об этом, но вы все равно не готовы простить себя. Более того, вы даже сейчас ни за что не позволите Вадиму разделить вашу общую вину. Если это вина, конечно. Скорее, стечение обстоятельств, к которым привели его подсознательный страх и ваше стремление все брать на себя. Закон притяжения, хоть вы и не верите в метафизику.

– Он не сможет с этим жить.

– Вы не знаете наверняка. И не узнаете, пока не найдете в себе силы дать ему такой шанс. Самому решить, как он относится к тому, что вас гложет все эти годы.

– Вы сказали, что я очень изменилась. В чем именно?

– Вы готовы признать, что ошибались. И готовы отказаться от ложного чувства вины. Готовы удалить свою червоточину и начать жизнь заново. Вы по праву носите свое имя, Сара, – в нем жертвенность еврейских женщин. Кстати, никогда не спрашивали, почему вас назвали именно так? Для середины семидесятых это был довольно смелый шаг…

– Почему меня так назвали? – спросила она у отца.

Тот тупо смотрел. Бутылка водки была пуста на три четверти.

– Твоя мать так хотела. В честь ее матери.

Значит, бабушку звали Сарой.

– Как вы познакомились?

– Обыкновенно. Пришла к нам на завод работать, наладчицей. Пичуга пичугой. Маленькая, смуглая, нос горбинкой. Волосы – факел. На заводе в комбинезоне бегает – чисто воробушек, а после выйдет – принцесса. Платья всегда носила эдакие… Вроде ничего такого, а вокруг шеи и на талии чего-то навертит, и глаз не оторвать. За ней все парни увивались, несмотря на… пятый пункт. Родителей посадили, уж не помню, что там было, ее – в детдом. Сама хотела врачом стать. Да где там! С такой биографией… Помню, привел ее знакомиться, мать только взглянула и – все… Так до конца ни слова ей не сказала. У меня в ногах валялась, чтобы жизнь себе не губил. А матери твоей – ни слова. Кремень бабка была. Кремень!

– Почему же она тебя выбрала? – Сара впервые внимательно вгляделась в отца. Что в нем такого? Ходит, дышит, пьет, работает. Интереса не представляет. Никакой. Среднестатистическая биологическая единица.

– Докочевряжилась! Сделал ребенка, куда деваться? Еще и «спасибо» сказала.

– Ты что, ее изнасиловал?

– Скажешь тоже… Что я, зверь? Прижал в углу как-то, дело молодое, нехитрое. Она сама хотела!

– Вот оно как! Всю жизнь ты меня упрекал, что мама из-за меня умерла родами! А выходит, что….

– Кто тебе сказал, что родами?!

– Ты же сам говорил: «Умерла, когда тебя, шестипалую рожала»…

– Так-то оно так. Да не так… Не совсем так.

Поднялся, подтянул старые треники, прошаркал в комнату. Долго там копошился, бормотал. Вернулся всклокоченный, с пожелтевшей папкой.

– Все равно узнаешь. На, читай, как дело было…

Сара раскрыла папку. Поверх всего – фотография молодой женщины в белом вязаном платье. На правой руке тяжелое обручальное кольцо. Мама. Фото в день свадьбы. Дальше ворох газетных вырезок. «Трагедия в начале мая… ведется расследование… виновные будут наказаны».

– Тогда много людей погибло, – сказал отец. – На дачу ехали. У нее с утра живот тянуло. Плохо было. Но ты же помнишь свою бабку: не приедешь грядки копать – враг народа.

– Они же не разговаривали. Сам сказал.

– Чтобы грядки копать, разговоров не нужно. Да и смягчилась она, когда узнала, что ребенок будет. Мать хотела, чтобы все как у людей. И к тебе потом неплохо относилась.

– Только не любила.

– Про любовь в песнях поется, в жизни она ни к чему. Мешает. Ты вот думаешь, зачем пью? Боюсь. За мачеху твою. Ну, как помрет? Что делать?

– Про мачеху мы в другой раз поговорим, если жива останется, – процедила Сара. – Ты мне вот что скажи… Ты-то, сволочь, где был, когда моя мать беременная живьем в том вагоне горела?

Отец пьяно дернулся:

– А там и был, доча. В лесочке ближайшем. Выпрыгнул, покатился, побежал, как тот самый колобок. Думала, за вас жизнью рисковать буду?

Она резко поднялась.

– Было бы чем рисковать. Не жизнь у тебя – дерьмо. И сам ты дерьмо.

– Ты куда, доча? – всполошился, засуетился, наливая в стакан и проливая половину. – Что о том говорить-то? Ты выросла. Вон красавицей какой стала…

– Не дочь я тебе, – тихо ответила. – Живи, как умеешь. Если умеешь, конечно.

Вышла в коридор, чувствуя, как дрожат локти, колени и губы. В охапку схватила сумку, пальто, сапоги. С грохотом закрыла за собой хлипкую дерматиновую дверь. На голову упал кусок штукатурки. И вместе с ним, где-то в глубине, лопнул узел-сосуд, запутанный десятилетиями. Она почти физически ощутила, сколько гноя и вони в нем было.

На улице шел дождь. Обычный мартовский дождь из снега, воды, влажного воздуха и грязи. Больше всего сейчас Саре хотелось, чтобы ее не трогали.

Сунула мокрые ноги в сапоги, накинула пальто и вернулась все в тот же местный супермаркет. Купила бутылку дорогого шампанского.

– Водочка не пошла? – спросила давешняя кассирша.

– Водочка на поминки была. Теперь у меня праздник. День рождения. Гулять буду.

Кассирша пробила чек и отвернулась, перекрестившись.

Сара засмеялась.

Она прошла в парк, выбрала самую удаленную скамейку и открыла бутылку. Пробка залихватски подпрыгнула в воздух, и она прильнула к пенной жидкости. Шампанское было соленым. От слез.

Она праздновала свое рождение. Новую жизнь. Себя.

Мама умерла не из-за нее. Мама умерла из-за мужской трусости. Из-за того, что ей никто не смог или не захотел помочь. Но она все же нашла в себе силы прикрыть ребенка, зачатого в насилии, своим телом, спасая от огня. И не винила дочь ни в чем. Приняла ее рождение как данность. Как сверившийся факт. Как предопределенность. И имя ей дали особенное, в нем жертвенность всех еврейских женщин и вся их власть. Сара – знатная, властная, госпожа.

* * *

– У тебя не спальня, а нора, – зарылась Мара в лисий мех.

Они лежали, сплетясь, на полу в мягких шкурах. Лица подсвечивала золотистая луна.

– Ты первая, кого сюда впустил.

– Знаю.

– Стоило догадаться, что Мара Вадима – это ты. Спала с ним?

– Да.

– Так и думал. Твое тело изменчиво, как время. Принадлежит всем и никому.

– Кажется, ты только что назвал меня шлюхой.

– Кажется, я только что признался тебе в любви.