Харбин - Алексей Воронков

– Ну какие вопросы! – улыбнулась Стоцкая. – Сегодня же мы и отправимся с вами к нему. Правда, он в последнее время все хворал – может, уже поправился?

– А мы ему медку принесем с малиновым вареньем… – в ответ приветливо улыбнулся Александр, и Инна Валерьевна отметила, что у него очень хорошая улыбка. «Какой приятный молодой человек! – подумала она. – А какие у него красивые волосы – прямо шелковые…»

Стоцкой, которой редко удавалось вырваться из этого города, очень хотелось расспросить московского гостя о том, как живет столица, что нового в мире искусства, и вообще поговорить о жизни, но что-то ее удерживало от этого. Видимо, то был страх, который теперь испытывали многие, глядя на то, как беспощадно новая власть расправляется с людьми. Стоит только сказать неосторожное слово – и все. В лучшем случае тебя ждут лагеря, в худшем… Об этом даже страшно было подумать… И то: каждый день аресты, аресты, аресты… Скоро уже никого из ее знакомых не останется в городе. Какая трагедия!..

Заметив в глазах Стоцкой какую-то разверзшуюся пустоту, Болохов спросил:

– Инна Валерьевна, а мы можем прямо сейчас пойти к Евстафьеву?

Женщина встрепенулась.

– К Евстафьеву?.. Ах, да, я же обещала… – произнесла она. – Тогда мне нужно отпроситься у директора. Вы подождете?

А скоро они уже торопливо шагали по городу, норовя убежать от злого январского морозца, который все никак не хотел от них отставать. Он то забегал вперед и лизал своим жалом им щеки, то щипал их за нос, то залезал под одежду и холодил душу.

Народу вокруг мало – кого в такую пору выгонишь на улицу? И все же нет-нет да кто-нибудь попадался на пути. В основном то была спешившая в школу детвора да еще какие-нибудь старички, которые по провинциальной привычке обязательно раскланивались, будто с давними знакомыми.

Ни звука вокруг, и лишь слышно было, как под ногами хрустел снег. Иногда вдали раздавалось негромкое урчание мотора какого-нибудь спешившего своей дорогой грузовичка, а то вдруг слышался скрип саней, которые лихо проносила мимо молодая кобылка. Провинциальный мирок с его божественной провинциальной отрешенностью. Такого в столицах нет – там вечная суета да шум. А здесь тихо, словно в райке каком. Замечательно!.. – подумал Болохов. – Как все-таки замечательно жить в таком умиротворении. Когда вокруг тебя ничего, кроме покоя да этого вечно голубого сибирского неба над головой, в котором тонут все звуки и проблемы. Деревянный город, деревянный покой, где каждое окошко, затянутое ледяными кружевами, так похоже на подслеповатый глаз древней старушки, по-доброму смотрящий на этот грешный мир.

На Инне Валерьевне старое зимнее пальто с ободранной лисой вместо воротника да такая же потрепанная меховая муфта – видно, еще петербургской поры. А вот эта старушечья козья шаль – уже здешняя обнова, купленная на те гроши, что она получает на казенной службе.

– Что, холодно у нас? – усмехнувшись, спросила она Болохова, лицо которого стало похоже на только что вынутый из печи кирпич.

– Не те слова, – пряча нос в воротник своего демисезонного пальто, ответил он. – Будто бы на Северный полюс попал.

– Там, поди, сейчас намного теплее… – показала женщина в сторону уплывавшего солнца, туда, где была ее родина.

Болохов хмыкнул.

– Какой разговор!

– А мы тут уже привыкли, – вздохнула женщина.

Пока шли, Стоцкая, чтобы не терять времени, решила продолжить свой рассказ о местных художниках. Ледяной холод, а ей хоть бы что!

– Среди тех, кто входил в славную когорту осевших в Приамурье художников, был и Степан Федорович Чуприненко, – рассказывала она, сбиваясь с шага и глотая на ходу слова. – Он был учеником Репина. Обожал своего учителя и гордился им. Блестяще окончил Петербургскую академию художеств… Кстати, учился он вместе с нынешней советской знаменитостью, Исааком Бродским. – Это «советской знаменитостью» она, сама того не подозревая, произнесла с некоторым сарказмом, что не ускользнуло от внимания Болохова.

– Я знаком с Бродским, – сказал он. – И его известные картины «Расстрел 26 бакинских комиссаров» и «Ленин в Смольном» мне довелось видеть.

– Правда? Ну и как?

Болохов пожал плечами.

– На вкус и цвет товарищей нет, – отшутился он, не желая устраивать дискуссию. Впрочем, дискуссии все равно бы не получилось, потому что, как и Стоцкая, Болохов был не в восторге от работ Бродского, которые он считал исключительно конъюнктурными и лишенными естественного творческого порыва. Они были воплощением поистине тоталитарного начала в искусстве, чему противилась душа Александра.

– Так вот, Степан Федорович закончил академию с правом кругосветного путешествия, – проговорила Стоцкая. – Как вы знаете, это высшая оценка для выпускника… Но обстоятельства сложились так, что в отличие от Бродского, который принял революцию и начал активно работать на нее, его однокашник навсегда осел на Дальнем Востоке. На будущее, если вы захотите встретиться вдруг и с Чуприненко, вы должны знать: о Бродском он говорить не любит. Обычно при упоминании о нем супит брови и топорщит ус, отделываясь двумя-тремя общими фразами.

По словам Инны Валерьевны, Степан Федорович был абсолютно аполитичным человеком и не признавал новые подходы к художественному воспитанию молодых художников. Между ним и его просоветски настроенным начальством постоянно возникали бурные стычки. Горячий, порывистый, Степан Федорович поносил методологию «недоросля», как он выражался, а кроме того, открыто выступал против так называемой партийности в искусстве.

– Ну, в чем, скажите, – гремел он, – партийность пейзажей Левитана или натюрмортов Сарьяна? Ромашку не сделаешь шестерней. Природа есть природа от века и никаким социально-общественным установкам не подвластна. Настоящий художник отражает жизнь объективно, в типичном.

Стоцкой по долгу службы однажды пришлось побывать в гостях у Чуприненко, и она видела его работы. Это было некое откровение для нее. Особенно ее поразил написанный им портрет жены.

– Ничего подобного до этого я не видела, – призналась она Болохову. По ее словам, ей доводилось в свое время бывать в лучших картинных галереях мира и видеть массу женских портретов, принадлежащих кисти известных художников, но ни один из них не произвел на нее такого сильного впечатления.

– Вот эта плеяда художников, в силу случайных обстоятельств оказавшихся после революции в Благовещенске, и стала трудиться во вновь открытом в начале двадцатых художественно-промышленном училище, – голосом заправского экскурсовода повествовала женщина. – Однако училище просуществовало недолго: после невозвращения в 1925 году группы благовещенских художников из Китая, где была устроена экспозиция их картин, училище, успевшее сделать только один выпуск, было закрыто. С тех пор, как ни билась творческая интеллигенция что-то подобное создать в Благовещенске, ей так и не дали, как не дали создать здесь и художественный музей, – прискорбно заключила Стоцкая.