Харбин - Алексей Воронков

Это было что-то! Когда Васька произнес эти слова, у нее закружилась голова и подкосились ноги. И если бы не стоявший рядом с ней за кулисами Гиви Баркая, сын бывшего командира белого эскадрона, который успел удержать ее за локоть, она бы, наверное, рухнула на пол.

– Иди, Лиза, не бойся – ты молодец! – подбодрил он ее своим чуть заметным кавказским акцентом и легонько толкнул в спину.

Зала она не видела, только слышала, как ее встречали аплодисментами. Красивая, нарядная в своем специально сшитом к празднику белом платье из тонкого китайского шелка, она была похожа на белого лебедя, выплывшего из глубины сцены, заднюю стенку которой украшал зимний лесной пейзаж. Вот так, посреди зимы – и белый лебедь! Контраст этот был настолько потрясающим, что многих зрителей это несколько смутило. Однако когда зазвучали первые аккорды романса, когда Лиза, собравшись с духом, запела, зал стал внимательно слушать ее. И если вначале в ее голосе чувствовалось некоторое волнение, то постепенно она овладела собой и теперь пела чисто и вдохновенно. К удивлению многих, у этой хрупкой миловидной барышни было ярко выраженное меццо-сопрано. Вот так: они-то приготовились слушать что-то вроде «Соловья» Алябьева, а тут вдруг такой низкий и сочный голос. Прямо-таки новая Обухова! Если с ней поработать, то она и партию Марфы в «Хованщине» или Любавы в «Мазепе» могла бы спеть. Пусть на первый случай на любительской сцене.

– Вы могли бы стать хорошей певицей, Lise! – Это снова ротмитстр, который продолжал стоять за ее спиной и услаждать ее слух. – А можно одновременно и музыку сочинять, и петь… У вас это получится.

– Я еще стихи пишу, – обернувшись, неожиданно открылась она ему.

– Правда? – искренне изумился он. «Боже, как же она хороша», – подумал. – И все-то у нее по-чеховски прекрасно: и глаза, и улыбка, и эта ее модная стрижка, не говоря уже о светлой душе». – Вы дадите мне их почитать?

Она на мгновение задумалась.

– Да… – сказала.

Это ее «да» прозвучало, как снятие некоего табу, которое доселе держало ее в узде. Ротмистр наклонился к ней и, дотронувшись губами до мочки ее уха, прошептал:

– Я буду очень благодарен. Надеюсь, ваши стихи мне понравятся так же, как и музыка. Вы душечка, ей-богу, душечка!

Она вдруг почувствовала, что проиграла… Надеялась, что никогда не станет иметь никаких дел с этим человеком, а тут вдруг ее потянуло к нему. Почему – она и сама не знает. Только с ней это впервые в жизни, чтобы ее так тянуло к мужчине. Раньше-то были все «зеленые» мальчики, с которыми было просто. Поцелуются этак неумело после танцулек и разбегутся. А тут за твоей спиной настоящий самец. Сильный, волевой, наглый. Она по-прежнему боялась его, но природа уже толкала ее в его объятия. Она шла на его зов, как кролик под воздействием гипноза идет в пасть к удаву.

«Все, я пропала!» – неожиданно мелькнуло у нее в голове. Она попыталась избавиться от этой мысли, но уже не могла. Кажется, ну что тут сложного – взять и уйти, но она была не в силах этого сделать. Она стояла как завороженная, ощущая за спиной силу мужского тела, насыщенного тысячью человеческих пороков и сдобренного дорогим французским одеколоном.

Того, что происходило на сцене, она уже не видела. Это даже не интересовало ее. Все ее чувства, все внимание были сосредоточено только на ротмистре. Но почему? Почему? – пыталась она разгадать свое состояние. Было слышно, как бьется в груди ее сердце. Быстро и громко, так громко, что она даже испугалась. А может, и другие слышат этот стук? Не случайно люди вдруг стали оборачиваться на нее. А может, все дело в другом, может, она ведет себя неприлично? Ну, конечно, разве это прилично стоять посреди зала с мужчиной и любезничать с ним? Так могут вести себя только кокотки. Бедные родители! Если они видят ее сейчас, что они о ней думают? Может, осуждают? Или жалеют? Ведь им же видно, как она страдает…

Бедная моя доченька… – вдруг услышала она голос своей матери. Стала искать ее взглядом, но не нашла. Решила, что это ей почудилось. А если нет?.. Кстати, куда они с отцом запропастились? В зале всего-то около двухсот мест – можно всех по головам пересчитать. Правда, лица людей трудно различимы. Особенно, если человек сидит далеко от тебя. Поэтому-то, наверное, она и не может найти своих.

И все-таки ей повезло. Когда на сцене вдруг зазвучало бравое: «Вдоль да по улице грянуло “ура”! Вышли на прогулку лихие юнкера…» – тут же из дальнего угла раздался сочный бас отца: «Молодцы, гвардейцы!» И тут же он принялся подпевать молодым: «Грянем “ура”, лихие юнкера, за матушку Россию, за батюшку царя!..» Его примеру последовали и другие. А когда Владимир Иванович встал, выставив вперед свой авторитетный животик, следом поднялся и весь зал. Пели дружно и взахлеб. Так поют люди, объединенные общей радостью или бедой. Когда чувства переполняют грудь, а по щекам текут предательские слезы, те, что делают всех равными перед любыми обстоятельствами.

Преодолев замкнутое пространство, песня устремилась на улицу и, подхваченная легкой поземкой, полетела далеко-далеко, может быть, к самому Амуру, к той черте, за которой была их милая сердцу Россия. О которой, собственно, сами того не подозревая, они и думали подспудно, когда пели эту песню…

После концерта были танцы. В просторном вестибюле первого этажа, расположенном между зрительным залом и фойе, служившим передней, играл небольшой любительский джаз-банд, которому плохо удавались вальсы, но зато современные мелодии, под которые можно было танцевать модный фокстрот и танго, они исполняли достаточно умело. Особенно хорош был их пианист, курчавый немолодой худенький еврейчик, который без устали гонял по клавишам форшлаги и бешено импровизировал. От него пытался не отстать высокий мордастый саксофонист, чей инструмент попеременно то завывал одиноким волком, то по-собачьи лаял, а то вдруг начинал по-лошадиному ржать. Старшее поколение воспринимало эти звуки с молчаливой неприязнью, зато молодежь была в восторге. Как только пары проходили по залу в дежурном вальсе, тут же пожилые гости отходили в сторону, и в центр устремлялись их чада, начиная дергаться в свинге. Бешеный ритм первым задал пианист, следом подал голос крикливый саксофон, за ним гавайская гитара с банджо и контрабас. А когда в кульминации этого экстаза, на самой высокой ноте у музыкантов начинали теряться силы, тут им на помощь приходила труба. От ее мощных громоподобных звуков у стариков начинали лопаться перепонки, а молодых это заводило до такой степени, что они, лихорадочно меняя па и громко шаркая обувью в такт музыки, начинали кричать что-то несуразное.

После быстрой мелодии обычно следовало танго. Ритм менялся, становился белее сдержанным. Теперь вместо форшлагов пианист начинал выдавать томные аккорды, его примеру следовали и другие музыканты. Даже трубач, этот губастый парень с рыжими лохмами на голове и такими же рыжими ресницами, теперь переставал давить на барабанные перепонки и вместо этого под сурдиночку выводил душещипательную мелодию, под которую пыталось танцевать и старшее поколение.

Так и шло чередой – вальс, фокстрот, танго, – правда, иногда кто-то из гостей заказывал полечку, а один раз какой-то приглашенный на праздник есаул даже заставил всех сплясать «кубанский казачок». При этом все делали это так дружно, так самозабвенно, что потом, раскрасневшиеся и потные, также дружно и долго хлопали себе.