Конец лета - Андерс де ла Мотт

Вероника хорошо помнила братьев Стрид. Эти двое квадратных мужиков с борцовскими шеями с трудом протискивались за поставленный дядей Харальдом стол с грогом и подолгу глазели на мать, когда думали, что этого никто не видит. Сколько ей самой было, когда мужчины начали смотреть так же и на нее? Пятнадцать-шестнадцать. Не больше.

Сразу после мастерской и автозаправки располагался стадион с деревянной трибуной, которая в восьмидесятые годы была местом, куда они бегали украдкой курить и целоваться. Помещения под трибунами запирались, но школьники легко перелезали через ограду и попадали в полутьму. Вероника помнила свое тогдашнее возбуждение, вкус и запах сигарет, другого человека рядом с собой. Чувство, что она делает нечто запретное, такое, что не понравится маме с папой. Чувство, что впереди вся жизнь и все возможно. Вероника улыбнулась воспоминанию, но к тому времени, как она добралась до крутого склона, ведущего вниз, в поселок, воспоминание улетучилось.

Поселок Рефтинге помещался в ложбине, рассекавшей равнину. В одном конце ложбина чуть заметно поднималась и в нескольких километрах к югу от поселка доходила до уровня земли. В другом своем конце она, становясь все уже, исчезала в Северном лесу и заканчивалась там крутым подъемом к горам, где когда-то добывали каменный уголь. Здесь была шахта, вот почему на гербе коммуны изображены и кукурузный початок, и кирка. Вероника слышала это объяснение на каком-то Дне родного края; глядя в зеркало заднего вида, она постаралась повторить фразу гнусавым голосом своей учительницы. Вышло достаточно похоже, чтобы вызвать короткую улыбку.

По дну ложбины, прямо через поселок, протекала, извиваясь, вялая речка, больше похожая на ручей, а параллельно ей тянулась железная дорога. Десять метров моста – больше и не надо, чтобы связать западную часть Рефтинге с восточной.

У склона, в начале главной улицы, которая, естественно, называлась Центральной, приезжих встречали две одинаковые рекламы-распорки, одна напротив другой: «Пицца-Кебаб-Салат». Когда Вероника ходила в школу, большей из двух пиццерий владела семья ее одноклассницы Лидии. Лидия была слишком толстой, чтобы мальчики интересовались ею самой, но достаточно заносчивой и острой на язык, чтобы кто-либо решался дразнить ее. К тому же у нее дома имелись видеоприставка, сифон для приготовления газировки и машина для попкорна, что вместе с бесплатной пиццей, которой оделял всех ее отец, делало Лидию одной из самых популярных девочек в классе.

Интересно, чем Лидия сейчас занимается, подумала Вероника. Осталась в поселке или уехала? Скорее, последнее.

Чуть дальше, после ряда трехэтажных таунхаусов, располагался поселковый центр. Администрация, полицейский участок, поликлиника, библиотека и школа. За ними – площадь с местным кабачком, цветочным магазином и единственным оставшимся в живых продуктовым. Вероника была уверена, что в нем все еще хозяйничают тетя Берит и дядя Сёрен. Трудно представить их за каким-то другим занятием. Когда Вероника проезжала мимо, магазинчик показался ей значительно меньше, чем помнилось. Может, память ее обманула, а может, просто магазин уменьшили. Может, он медленно усыхает, как и весь остальной поселок. Банк и почта исчезли в начале девяностых, фотоателье, где сделаны хранящиеся в ее скорбной коллекции семейные портреты, закрылось; мебельный магазин тоже закрыли, когда в соседнем городе появилась «Икея». Теперь приземистое строение приютило сразу несколько блошиных рынков, объединенных маркой спортивного клуба: открыто в нечетные недели по пятницам, как сообщало объявление в окне.

Вероника опустила боковое окно и положила локоть на раму. Улица перед ней была пуста, за исключением старика, который так медленно крутил педали дамского велосипеда, что это казалось почти невозможным физически. Не многое происходит в Рефтинге летним субботним днем. Да и в другие дни тоже, если честно.

Почти в конце Центральной улицы, неподалеку от станции, поезда на которой не останавливались с семидесятых годов, расположился киоск-гриль, бывший самым настоящим сердцем поселка. Здесь хотя бы виднелись признаки жизни.

На гравийной площадке перед киоском Вероника насчитала два трактора и три пикапа, все одинаково зеленые. На дверцах – хорошо знакомый логотип. «Аронсон фарминг». Фирма дяди Харальда, которую он окрестил так после того, как в конце восьмидесятых с образовательной целью съездил в США. Поездка с тех пор стала обязательной темой для бесед во время семейных сборов. Вот в Америке, знаете, там…

Несколько мужчин во фланелевых рубашках с закатанными рукавами теснились в тени под козырьком киоска. Машину Вероники они проводили сердитыми взглядами. Рабочие дяди Харальда трудятся в этакую жару, хотя сегодня и суббота. Растениям все равно, какой нынче день недели. В этих краях лето и осень – одна долгая череда сбора урожая, начиная клубникой и молодой картошкой в июне и заканчивая сахарной свеклой в ноябре.

Вероника проехала мост, миновала маленькое пожарное депо и двинулась дальше, через район частных домов. Потянулись ряды одинаковых одноэтажек из красного кирпича, за ними стояли полутораэтажные дома семидесятых, с более темными, более мрачными фасадами. Здесь жила примерно половина ее одноклассниц. Остальные – кто в крестьянских усадьбах, кто на съемных квартирах.

Дорога опять побежала по равнине. Белая церковка, умостившаяся на ее восточном возвышении, построена в 1100-е годы, сказал тот же педантичный голос учительницы средних классов в голове у Вероники, и она быстро сделала радио погромче, чтобы не дать голосу разболтаться. Попала на середину Self control Лоры Брэниган. Одна из ее любимых.

Они ходили в церковь каждое воскресенье, всей семьей Нильсон-Аронсон. Она, мама, папа, Маттиас, Билли, даже дядя Харальд. Нарядные, как хотелось маме. Никто не отваживался протестовать против этого. Они с Маттиасом высиживали псалмы и проповедь, поглядывая на потолочную роспись, которую можно было рассмотреть только с самых первых рядов. Козлиная голова с изогнутыми рогами. Наверное, кто-то из рабочих, заштукатуривавших в XVIII веке следы католицизма, решил оставить эту отвратительную голову. Может, в шутку. Во всяком случае, они с Маттиасом так думали. Но глумливо ухмылявшаяся голова там, наверху, могла оказаться и предостережением. Напоминанием о том, что прошлое существует, даже если его удалось скрыть.

Папа перестал ходить в церковь сразу после исчезновения Билли, так что с тех пор Вероника была там всего дважды: на отпевании мамы и на свадьбе Маттиаса. Церемонии разные, но одинаково ужасные.

Вероника снова подумала про лед, про маму. Сделала радио еще громче, чтобы прогнать мысли. На короткий миг опять перенеслась в приятную темноту под трибуной. В чувство, что она юна и полна надежд. Бессмертна.

You take my self, you take my self control.

На середине извилистого поворота у церкви она сообразила, что надо бы остановиться у могилы матери, но, не успев сбавить скорости, решила отложить это до завтра.

Миновав усадьбу священника и дом собраний, Вероника выехала из поселка и снова оказалась на нормальной высоте. Дорога сжалась, избавилась от разделительной полосы и понемногу выпрямилась. Стала тем, что ощущалось как бесконечная черта между хлебными полями и ветряными великанами.