Портрет призрака - Грегори Норминтон

На память Натаниэлю пришла одна из таких прогулок. В тот день его наблюдения за природой болот были прерваны рявканьем мушкета неподалеку. Было воскресенье, и погода как нельзя лучше подходила для охоты. Вздрогнув от звука выстрелов, он с сожалением подумал, что в такой день, пожалуй, следовало остаться в своей каморке на чердаке. Но тут ивняк перед ним дрогнул и расступился, и местный проповедник едва не сбил его с ног, спеша вынуть из челюстей своего охотничьего пса мертвую выпь. И сейчас, лежа на земле, слушая стрекот козодоев, Натаниэль вспоминал, как омерзительно было ему убийство в воскресный день. Однако он старался говорить с проповедником вежливо и даже выразил лицемерный восторг по поводу удачного выстрела. Асам смотрел на изломанный веер соломенно-смуглых перьев, на пестрый рисунок на грудке, на грязный острый клюв. Он хотел было купить птицу, чтобы дома сделать рисунки акварелью и маслом, но проповедник уже ощипывал ее и хвалился будущим ужином, бросая на землю легкие перышки. Раскланявшись, Натаниэль выбрался на место повыше и погрузился в грустные думы о том, как грубо порой действительность рушит истинные радости жизни — так выстрел из мушкета прерывает птичий полет…

Отчаянный детский рев вернул его к настоящему. Малютка, у которой резались зубки, проснулась и зашлась в непрерывном крике. Натаниэль открыл глаза и увидел, что луна скрылась за облаками. Джон и Маргарет уже не лежали, а сидели: Джон качал дочурку на руках, а Маргарет высвобождала из-под рубашки грудь. Остальные упрямо делали вид, что спят; только Томас на четвереньках быстро полз к родителям девочки. Судя по живости его движений, он проснулся уже некоторое время назад — возможно, когда девочка еще только начала хныкать. Натаниэль расслышал шепот их разговора. Мало-помалу малютка перестала плакать, но продолжала судорожно икать. Натаниэль повернулся на бок, уткнулся лицом в теплый сгиб локтя и попытался еще раз вернуться в прошлое. Все, что уже прошло, казалось ему сейчас счастливыми временами.

Память услужливо перенесла его в комнату, где он обычно обедал с учителем и его женой. Господин Кейзер всегда, до последних дней, оставался для него сэром. Госпожа Кейзер — дело: стоило Натаниэлю заслужить доброе мнение в глазах хозяина дома, как она потребовала, чтобы он звал ее Грет. Она была на редкость некрасива, и изо рта у нее дурно пахло (как бывает у жен рыбаков), но Николас Кейзер обожал ее — что служило еще одним свидетельством того, что наружная красота ничего для него не значила. И действительно, познакомившись с хозяйкой дома ближе, Натаниэль перестал замечать торчащий вперед подбородок и рябинки, усыпавшие ее лицо, — зато разглядел, какие у нее веселые и живые глаза. Он очень сдружился с доброй huysvrou[51]своего учителя, и не в последнюю очередь из-за того, что господин Кейзер буквально преклонялся перед нею. Она родила мужу семерых детей, из которых до взрослых лет дожили четверо. И каждый из них, когда приходила пора покидать родительский дом, селился на расстоянии лишь короткой пешей прогулки от него, чтобы чаще видеться с родителями.

Но Натаниэль всей душой стремился в Англию, где шла война. Когда он, даже не завершив учения, объявил о своем отъезде, Грет Кейзер горько расплакалась, а ее муж, пытаясь поколебать решимость ученика, не только отговаривал его, но и выложил на стол гравюры «Бедствия войны»[52]. Но — Англия; Натаниэль жаждал увидеть Англию. Он устал от однообразия Амстердама, где в каналах плавали трупы коров, а вонь сыромятен почти сводила его с ума. Поняв бесплодность своих попыток, Кейзер рухнул в кресло в позе глубочайшего отчаяния. Он считал желание ученика безумием. Сам-то он знал, о чем говорил: он сражался и был ранен при осаде Хертогенбоша.

Нет в битве славы, твердил он Натаниэлю. Лишь милосердие может исцелить раны общества; насилие на это не способно. У построенной на костях республики нет и не может быть благоденствия.

Вдохновленный памфлетами сосланных патриотов Натаниэль пылко говорил о свободе и истинной вере.

— Глупец! — прервал его Кейзер. — Чрезвычайные средства подавляют беспорядки, сами становясь бедствием. Все равно что положить конец болезни, убив больного.

Он рассказывал о долгих фламандских войнах, дьявольской кровожадности герцога Альбы[53]и опустошениях, которым подверглась Германия еще до рождения Натаниэля.

— Слишком мало нас, тех, кто не считает пролитие крови своим credo[54]. Я видел, с каким трудом умеренные скрепляли перемирие аккуратными стежками, — и видел, с какой легкостью рвались эти швы под напором фанатиков. И как алчные правители облекались в шитье из окровавленных нитей. Ты поступишь гораздо лучше, мой мальчик, если поедешь в Рим и продолжишь учение. Тебе следует стать одним из тех, кто трудится, зашивая прорехи. Что бы ни говорили священники, практичность и терпимость угоднее всего другого глазам Господа.

Однако Натаниэль отправился в доки и сел на шхуну, которая шла в Харвич. Поднимаясь на мерно раскачивающейся палубе, он и думать забыл о словах Кейзера. Ему пришлось увидеть войну собственными глазами, чтобы понять правоту и мудрость учителя.

Его зоркий глаз живописца не пропускал ничего — ни надежд, ни беспорядков. Он много рисовал солдат — водивших пальцами по строкам карманных библий в поисках предопределений и предсказаний, спящих, дрожащих от страха, изнуренных скукой. Не в меньшей степени его внимание приковывали мертвецы. Ему и ранее приходилось видеть мертвых: он был на похоронах матери, обоих дедов и бабушек. Но они были приготовлены к погребению: тела одеты в саваны, лица напудрены, челюсти туго подвязаны, руки чинно сложены. Погибшие в сражении выглядели совсем иначе. Их тела были скручены, ноги ужасным образом вывернуты, руки словно изломаны. На похоронах близких он с простодушным любопытством вглядывался в их лица, но его терзал подспудный страх: что, если закрытые глаза откроются; что, если ноздри шевельнутся, впуская воздух? Что, если это не смерть? Когда же он видел убитого солдата, смотрел в его открытые глаза, запорошенные пылью, подобные мысли ему и в голову не могли прийти.

Натаниэль непоколебимо верил, что душа человеческая есть сущность, которая возвращается к Богу после того, как разбивается сосуд ее бренного тела. Он рисовал мертвецов: запечатлевал пустоту некогда оживленных лиц, старательно вырисовывал черты, что когда-то вызывали нежность у тех, кто любил этих людей. Ему удавалось передать (и неплохо) то, что осталось от них, но не то, что навеки покинуло их тела. И все же он считал такое занятие богоугодным делом.