Массажист - Дарья Плещеева

На улице жара показалась ей радостной и райской.

– Итак, у тебя теперь есть рапира Тибальда, – сказал Георгий. – В сущности, я мог забрать ее к себе, но ты хорошо придумала.

– Кто это? – спросила Соледад.

– Артист балета на пенсии.

– Он что-то из себя представлял?

– Боюсь, что нет.

– Как ты нашел его?

– Случайно. Хотя случайность какая-то роковая. После того как ты пела про шпагу жениха, я несколько дней вспоминал почему-то дуэли, «Трех мушкетеров» даже сел перечитывать. У меня в голове застряла дуэль, – усмехаясь, объяснил Георгий. – И вдруг я вспомнил… Когда-то был у меня приятель-балетник, нет, не голубой, среди них много просто хороших ребят. Он мне рассказывал эту историю про Тибальда и Меркуцио. Ну, главное было – все вспомнить, а остальное – дело техники.

В последних словах Георгия было что-то неточное, недостоверное, скрывающее ложь – как ее прячут за словами «ну, это тебе знать необязательно». Однако Соледад в общепризнанной правде и не нуждалась. Она хотела понять старика и его логику вне рассудка.

– Любопытно, – произнесла она. – Должно быть, Тибальд – его самая главная роль, ничего лучше за всю жизнь не было.

– Да. Ты же видишь – длинный, тонкий, непрыгучий… – Георгий помолчал, словно прислушиваясь, а к чему – неведомо. – В каждой балетной труппе есть такие – на роли, где нужно красиво ходить и руками галантность изображать. Без них тоже нельзя – в каждом классическом балете обязательно есть король или еще какой герцог, или хоть испанский гранд.

– Знаю.

– Ну так он с девятнадцати лет – король, а танцевать страшно хотелось. Они же там тоже пиписьками меряются, кто какую вариацию получил и у кого прыжок выше. А у него одноклассник – маленький, верткий, как подпрыгнет – в воздухе зависает. Это у них называется «баллон». Слишком маленький, чтобы дуэты танцевать, но сольный танец – его стихия. Партия Меркуцио под него и ставилась – под его технику. А над нашим сжалились – Тибальда доверили, там тоже немного прыжочков было.

Соледад удивилась тому, что Георгий, оказывается, разбирался еще и в балете. Ее и раньше смущало, что он знает слишком много. Теперь же сделалось тревожно – человеку не положено разбираться во всем на свете.

– Они давно не любили друг друга, а на последних репетициях, в сцене дуэли, разругались в пух и прах. Меркуцио назвал нашего бездарью, наш его – пидором… ну, это даже ругательством не было, констатация факта…

Соледад поморщилась: она инстинктивно сторонилась голубых и розовых страстей.

– Наш захотел его проучить. Сперва – просто избить на сцене, прямо на спектакле. Те фехтовальные рапиры, которые им выдали, для этого не годились. Какой-то друг раздобыл ему клинок – настоящий хороший клинок, кажется, от эспадрона, – тут Георгий опустил взгляд и усмехнулся. – Он втихомолку насадил на хорошую сталь жуткий жестяной эфес. Друг объяснил ему, куда и как надо бить. Объяснял, объяснял и увлекся… Есть такие точки в области солнечного сплетения… Удар в сердце хорош только в романах Дюма.

Соледад невольно представила себе человеческое тело и точку посередине, черную метку, манящую, как таблеточка – наркомана. Она задержала дыхание, а когда вдохнула, ощутила, что нарядный пояс ее платья как-то слишком туг. Выпрямившись и подтянувшись, она убрала это неприятное ощущение.

– А потом?

– А потом он два года выходил на сцену в черном колете Тибальда и в черном широком плаще с серебряным подбоем, два года он раскидывал свои длинные, тонкие, грациозные руки, превращая этот плащ в крылья неотвратимой смерти. Два года он брался за гарду и вступал в поединок…

– А потом?

– А потом спектакль стали показывать все реже. И наконец убрали из репертуара. А он не мог без этого спектакля – он два года по крайней мере раз в месяц убивал Меркуцио. Да лучше бы он один раз действительно избил этого тусовочного гения и успокоился.

– А потом? – глядя в глаза Георгию, спросила Соледад.

– Я же говорю – лучше бы избил. А так – он стал копить раздражение и ярость, которые не находили применения. Если человеку дается испытание, из которого пробуждается ярость, то это неспроста. Нельзя позволить ей загнивать в душе. Позволишь – и перестанешь быть человеком. Не для того дается ярость! То, что копится в тебе, должно делать тебя сильнее. А у него оно заполнило кости, вытеснило костный мозг, спеклось под кожей, и я не понимаю, почему он до сих пор жив.

Вот это уже было правдой.

– Вот и остался навеки в компании рапиры. А мы сегодня сделали доброе дело. Сдается мне, эти деньги скоро пригодятся. Количество окончательно перейдет в качество… и те, кто будет укладывать его в гроб, сильно удивятся…

Соледад испугалась – раньше он никогда так странно не говорил. Спасаясь от правды, которая была загадочна и страшновата, она посмотрела на часы.

– Я отвезу тебя, – сказал Георгий. И вскоре расстался с ней у подъезда.

Соледад поднялась к Маше, удивляясь тому, что последний лестничный пролет одолела задыхаясь.

– Машка, со мной что-то неладно! – воскликнула она с порога. – Ужины отменяются навеки! Где твои весы?

Весы показали цифру, от которой Соледад впала в натуральную панику, – семьдесят два кило.

– Знакомая картина, – хмуро сказала Маша. – Для тебя это смерть. Хватит на сцене одной коровы… Погоди! Помнишь, какая ты вернулась тогда, в январе? Как тростиночка! Все подтянулось! Тебе нужен хороший массажист…

– Я знаю только одного хорошего массажиста.

– Ну, значит – он.

Н. получил странное предложение.

В «Драконьей крови» собирался пестрый народ, попадались там музейные работники – реставраторы, которые в свободное время были еще и реконструкторами. Торин, с которым Н. был в неплохих отношениях, как-то привел на бал коллегу, а балы ролевики закатывали знатные – это было поводом показать новые прикиды. Н. особо не утруждался: постирал белую рубаху, заправил ее в штаны, одолжил у кого-то высокие сапоги, и этого вполне хватило, чтобы стать кавалером в каком-то фантастическом гавоте. Коллега Торина, Света, не танцевала, но потом они сидели рядом за столом и договорились до идеи.

Света была влюблена в восемнадцатый век и несколько лет назад отыскала в городе дом, где сколько-то времени совершенно точно прожил Фонвизин. Дом этот принадлежал богатому дядьке, который сделал из особняка офисное здание. Света пошла к нему со своими изысканиями. Слово «Фонвизин» было банкиру глубоко чуждо, название комедии «Недоросль» – также, но, когда девушка, отчаявшись, выдала цитату «Не хочу учиться, а хочу жениться!», богатый дядька пришел в восторг. У него уже было все кроме своего музея.

Но ему были малоинтересны стенды с какими-то бумажками, он хотел роскоши. Света, малость попривыкнув к домовладельцу, сосватала ему неплохие копии старинных портретов и немного ретро-фарфора – сомнительного, но красивого. Потом ей попался каталог мебельной фирмы, выпускавшей диваны и бюро под восемнадцатый век. Это дядьке понравилось весьма, и он взял Свету с ее затеей на баланс. Понемногу обставлялась двухкомнатная квартирка, украшенная портретом Фонвизина, очень стильная, которой можно было бы похвастаться в любом обществе.