День, который не изменить - Борис Батыршин

— Знам мы енту Сухаревку! — осклабился урядник. — Оне всею дярёвней в Москву ездили: как войско и жители от хранцуза ушли, по распоряжению ихней светлости графа Растопчина — поклялись на подводы, да и отправились грабить! Хужей ногайцев, ей-же Бог…

— Как же так? — удивился Мишка — В Москве неприятель, неужто не испугались, что схватят, отнимут лошадей?

— А чего им пугаться? К ихнему брату с уважением: везите в город хлеб, муку, говядину и прочия припасы — всё купим!

Игнат собрался ответить, но тут вмещался Лёшка:

— Скажите, вы в Москве были уже когда жители уже ушли, так?

— Ну, так. — подтвердил Игнат. На Долотова он смотрел с подозрением. — Не все, конешно, но ушли, сердешныя… кому ж охота под антихристом бедовать?

— Тогда, может вы знаете, кто поджигал город? Неужели и правда, по приказу графа Растопчина?

Игнат задумчиво поскрёб в бороде.

— Я, барин, вот что тебе скажу. Кады из городу жители уйдут — как ему не сгореть? Кто печку непогашену оставит, кто свечу обронит. Громы опять же, небесныя… Да и хранцузам к чему чужое добро беречь? Костры палят, печи топят вовсе без понятия, табаки курят. Обязательно должно сгореть!

— Значит, никто Москву специально не поджигал? — не отставал Лёшка.

— Да почём мне знать-та барин! — Игнат не знал, как отвязаться от настырного барчука. — Не видал я, вот и весь сказ! Оно конешно, в сердцах мог кто головню кинуть, чтобы добро, трудами нажитое, ворогу не осталось. А Москва, известно, из дерева строена, вот пал и пошёл!

— А вы тому палу и радёшеньки! — поддел мужика Хряпов. — Конешно, так грабить — оно способнее. А ежели спросють потом — так и сгорело, никто не брал. Москва большая, всё не сгорит, пограбить всем хватит: и мужичкам и хранцузам.

— И очень напрасно вы так говорите, Прокопий Ефремыч! — осторожно возразил Игнат. Урядника он побаивался. — Рази ж мы какие злыдни? Взяли, что брошено, не супостату же оставлять? Пущай, что ли, добро пропадает?

— Уж у вас ничаво не пропадёть! — ухмыльнулся урядник. — Люди наживали, а вам — дармовой прибыток!

— То-то вы, казачки, не грабите! Как по селу конными пройдёте — сейчас либо курёнку голову скрутите, либо поросёнка на рожон подденете! Чисто станишники!

Ты, мил человек, говори-говори, да не заговаривайся! Вы кто таковы есть? Крепостныя! А мы люди вольныя, казаки! Мы — соль земли! Фамилие наше Хряпины, мы их Запорожской Сечи вышли! А как царица Катька Сечь разогнала — поселились в станице Мечетинская, и с тех пор служим престол-отечеству. На нас держава стоить!

— Так и мы вольные, а вовсе даже не крепостные! — обиделся мужик. — И село Павлово, и Вохна и прочие деревни Богородского уезда числятся казёнными! Мы царю-батюшке служим, а не барину!

— А коли служите — так что ж вы, охальники, за подводы таку деньгу ломили, когда жители из Москвы бежали? Верно говорят: кому война, а кому мать родна!

— Это мне-то мать родна? — взвился Игнат. — Хранцузы кума моего из деревне Сепурины, повесили до смерти! Да два двора спалили, а ты на меня лаешься, быдто я корысти ради, а не за веру стражаюсь!

— Вы за оружию взялись, когда почуяли, шо задницу припекаеть! А мы, казаки, по всякое время державу от супостаты бороним! И не токмо хаты свои и хурду, а всех хрестьян! Даже и таких негодящих, как ты и кумовья твои!

Игнат вскочил на ноги. От обиды он даже забыл об опаске перед казаком

— А ежели, я те за пакостливые твои речи в рыло заеду — что скажешь?

Урядник посмотрел на ратника снизу верх, сплюнул, ухмыльнулся недобро. Встал, не спеша отряхнул шаровары от налипших травинок.

— А шо, можно и в рыло. Тольки, уговор, паря — потом чтобы обид не было. Я тя не задирал, ты сам задрался…

Мужик попятился — Хряпин навис над ним горой, — и положил ладонь на рукоять сабли. Заметив этот жест, казак насупился и шагнул вперёд, занося немалых размеров кулак.

А-а-тставить, урядник! Под арест захотели?

Ребята обернулись. Азаров сидел, прислонившись к стволу дерева и смотрел на ссорящихся с неудовольствием.

— А ты… как тебя, Игнат? Ещё раз ссору затеешь — как бог свят, велю выпороть, и не посмотрю, «экономический» ты или ещё какой. Беги, лучше, поторопи с лошадьми. Сколько можно копаться?

Игнат кинулся выполнять приказание, но сабля запуталась в ногах, и он шумно повалился в траву. Урядник обидно захохотал.

— Прокоп Ефремыч, заканчивал бы ты жеребячество. — недовольно сказал корнет. — Несолидно это. Сейчас лошадей приведут — бери этого ироя, скачите до рощицы. Осмотритесь там, ежели тихо — шапку на пику нацепите, помашите. А то бицикл уж больно громко трещит; французы услышат, как бы не разбежались. С кем тогда воевать?

— Их там до дури, — прошипел Мишка. — На огородах зачем-то пасутся. Картошку, что ли, выкапывают?

Разведчики — Азаров, урядник и Мишка с Витькой — притаились за трухлявым деревом, на самой опушке. До плетня рукой подать, французы на задах огородов хорошо видны и без подзорной трубы. Невооружённые, расхристанные, в шапках-бонетках. На выгоне щиплют травку стреноженные лошади, возле них, в стожке, дремлет, заложив руки за голову, солдат. Из сена торчит сабля в блестящих ножнах, на земле — пара бутылок. Рядом дрыхнет ещё один — прикрылся овчинным вальтрапом, только босые пятки торчат. На заборах сохнет пёстрое тряпьё.

Надо было взять бинокль, в который раз выругал себя Витька. Складной японский двадцатикратник, подарок дяди Саши Данилина на день рожденья. Что мешало сунуть в рюкзак? Как бы сейчас пригодился…

По ушам резанул пронзительный визг, ничуть не ослабленный расстоянием. Дверь сарая с треском отворилась, оттуда вылетело что-то мелкое, юркое. Следом выкатился верзила в полосатых, как матрац, портках и жилете на голое тело. Хрипло каркнул — камрады, копавшиеся на грядках, оставили своё занятие и кинулись на подмогу. Верзила по-крабьи растопырился, выпростал ручищи и пошёл в обход. Визг сменился недовольным хрюканьем.

— Поросёнка ловят — хихикнул Мишка. — Прям как вкино…

— Мишель, вы позволите? — Азаров показал пальцем на подзорную трубу. Он называл ребят на французский манер: «Мишель», «Виктуар» и «Алексис»

Обозрев задворки деревни, корнет опустил трубу, махнул рукой — назад! Витя кивнул, ткнул приятеля в бок — тот все не мог оторваться от зрелища охоты на поросёнка, — и они на четвереньках попятились в лес.

Проползли шагов тридцать, до ельника; встали, принялись чистить заляпанные травяной зеленью и землёй штаны. Деревня отсюда не просматривалась, только гогот и поросячий визг пробивались сквозь завесу ветвей.

— Почему секретов-то нет? — удивлялся Мишка. Он обтряхнул с формы прошлогоднюю хвою, и теперь рассматривал дырку на рукаве: послюнявил палец, потёр ссадину. Совсем как малыш, разодравший в песочнице локоть.