Анна Ахматова. Психоанализ монахини и блудницы - Екатерина Мишаненкова

Только раз Н.С. Гумилев, когда мы в последний раз вместе ехали к сыну в Бежецк в мае 1918 года и я упомянула имя Модильяни, назвал его «пьяным чудовищем» или чем-то в этом роде и сказал, что в Париже у них было столкновение из-за того, что Гумилев в какой-то компании говорил по-русски, а Модильяни протестовал. А жить им обоим оставалось примерно по три года…

К путешественникам Модильяни относился пренебрежительно. Он считал, что путешествие – это подмена истинного действия. «Песни Мальдорора» постоянно носил в кармане; тогда эта книга была библиографической редкостью. Рассказывал, как пошел в русскую церковь к пасхальной заутрене, чтобы видеть крестный ход, так как любил пышные церемонии. И как некий «вероятно, очень важный господин» (надо думать – из посольства) похристосовался с ним. Модильяни, кажется, толком не разобрал, что это значит…

Мне долго казалось, что я никогда больше о нем ничего не услышу… А я услышала о нем очень много…

В начале нэпа, когда я была членом правления тогдашнего Союза писателей, мы обычно заседали в кабинете Александра Николаевича Тихонова (Ленинград, Моховая, 36, издательство «Всемирная литература»). Тогда снова наладились почтовые сношения с заграницей, и Тихонов получал много иностранных книг и журналов. Кто-то во время заседания передал мне номер французского художественного журнала. Я открыла – фотография Модильяни… Крестик… Большая статья типа некролога; из нее я узнала, что он – великий художник XX века (помнится, там его сравнивали с Боттичелли), что о нем уже есть монографии по-английски и по-итальянски. Потом, в тридцатых годах, мне много рассказывал о нем Эренбург, который посвятил ему стихи в книге «Стихи о канунах» и знал его в Париже позже, чем я…»

Этот журнал меня очень заинтересовал. Значит, где-то в двадцатые годы Ахматова узнала, что ее давний возлюбленный стал великим художником. Для нее, с ее огромным самолюбием, это был настоящий подарок.

Вот почему история их знакомства и романа выглядит такой отшлифованной. Она, несомненно, гордится тем, что была музой Модильяни, а поскольку он – давно почивший иностранец, связь с которым уже не может ей повредить, она может позволить себе рассказывать об этом романе без утайки. И вот почему в ее словах время от времени звучит фальшь – я была почти уверена, что она кое-что досочинила, расцветив реальную историю новыми красками, чтобы та производила большее впечатление.

Что именно? Я предположила бы, что прежде всего неожиданно вспыхнувшую в 1910 году любовь и долгую переписку. Именно это мне сразу казалось несколько фальшивым. Но для того чтобы быть в глазах всех не просто еще одной из многочисленных подружек ветреного художника, а истинной Музой, женщиной его жизни, недостаточно покрутить с ним роман несколько недель. Многомесячная переписка, душевная близость, истинное взаимопонимание, «чтение мыслей» друг друга – это совсем другое дело.

Опять же становилось понятно, почему она не упомянула о расставании – действительно, лучше промолчать, оставляя загадку, чем говорить банальную правду о закончившейся интрижке и возвращении к мужу. Если эта интрижка вообще была – я вдруг сообразила, что Ахматова так ловко построила свой рассказ, что из него не ясно, какие именно отношения связывали ее с Модильяни. Что между ними было – страсть, банальный романчик или они просто нашли взаимопонимание на почве обоюдной любви к искусству?

Ох уж эта Ахматова – поиск ответов приводит лишь к новым вопросам! Но с другой стороны, мне ведь прежде всего важно, что у нее в голове. И из этой истории я почерпнула еще один довод в пользу моей твердой уверенности: в голове у нее прежде всего убежденность в собственной значимости. А это уже немало.

Утром, едва я вышла из дома и направилась к остановке, возле меня затормозил автомобиль. Дверца распахнулась, и смутно знакомый голос произнес:

– Доброе утро, Татьяна Яковлевна.

Я взглянула на человека, сидевшего за рулем, и неизвестно чему больше удивилась – тому, что вот так запросто вижу уже ставшего почти легендарным трехкратного лауреата Сталинской премии и кумира моего мужа, Константина Симонова, тому, что он в Москве, а не в очередной заграничной командировке, или тому, что он знает мое имя.

– Здравствуйте, Константин Михайлович, – растерянно пробормотала я.

Он слегка улыбнулся.

– Садитесь, подвезу вас до работы.

Это прозвучало так обыденно, словно мы не в первый раз видимся, а давно уже старые друзья и он время от времени подвозит меня куда-нибудь. Но все равно было заметно, что под его улыбкой скрывается беспокойство. Я вспомнила вчерашнюю беседу с Фаиной Георгиевной, и все встало на свои места. Так вот кто этот влиятельный друг. Ну да, может быть, Симонов и не занимает никакой высокой должности, но влияния у него хоть отбавляй. Впрочем, он ведь вроде бы член Президиума Союза писателей? Я не очень представляла, сколько у него на этом посту реальной власти. Но в любом случае я была уверена, что он не единственный, кто интересуется судьбой Ахматовой, просто должен же кто-то говорить за всех. Кто-то самый смелый.

– Спасибо. – Я села в машину. – Вы не против, если я расскажу мужу о нашем знакомстве? Он ваш большой почитатель.

– Я не против. – Он вновь улыбнулся краем губ, выруливая на главную дорогу. – Передайте от меня привет Андрею Николаевичу. Мне искренне жаль, что его талантливый фронтовой сборник не получил Сталинскую премию.

– Спасибо, – вновь сказала я. – Но вы ведь не об этом хотели со мной поговорить?

Он бросил на меня быстрый взгляд и вновь сосредоточился на дороге.

– Так вас интересует, что ждет вашу пациентку в ближайшем будущем?

– Да, – кивнула я, – вы очень точно сформулировали. И кроме того, мне хотелось бы знать, почему именно она пострадала – это случайность, чья-то личная ненависть к ней или целенаправленное намерение ее за что-то наказать.

– Зачем вам это?

– Чтобы оценить правильность ее собственной самооценки и определить, насколько адекватно она воспринимает окружающий мир.

Симонов немного поколебался, но все же сказал:

– Вы жена известного журналиста и, должно быть, знаете, какие настроения бродят в кругах художественной интеллигенции?

– Вы имеете в виду идеи либерализации? – осторожно спросила я, не уверенная, насколько большую осведомленность я могу показать, чтобы не подвести Андрея. Он говорил мне, что некоторые люди ждут послаблений, возможности более легкого общения с иностранными корреспондентами, появления американского кино в наших кинотеатрах. Ведь после того, как мы воевали с ними бок о бок против общего врага, это казалось естественным развитием событий.

– Да, – Симонов кивнул. – Это общее ощущение – что-то действительно нужно делать…

– Но не то, на что надеется творческая интеллигенция? – наполовину вопросительно, наполовину утвердительно сказала я, поняв по его недомолвкам, что действия Жданова – это и была попытка что-то сделать, но явно не то, чего все ждали. – Но почему именно Ахматова и Зощенко?