Кир - Семен Злотников

Итак, я не смог сдержать слезы – настолько меня потрясли эти строки, полные страсти и огня.

Как нечасто со мной бывает – мы с ним обнялись в едином эмоциональном порыве, и я ощутил биение его сердца.

Оно билось, как колокол.

– Брат, послушай меня, – перешел он на шепот, – чем триста лет питаться падалью, лучше раз напиться живой кровью!

– Пушкин, – обрадовался я, – «Капитанская дочка»!

– Она, – кивнул Лумумба, – Емельян Пугачев!

Неожиданно я обнаружил, что мы с ним довольно успешно перешептываемся на классическом русском – как принято говорить, языке Пушкина, Лермонтова, Толстого и Достоевского.

– Гитлер, Сталин, Мао Цзэдун! – продолжал он выкрикивать имена своих великих предтеч.

– Ленин, Альцгеймер… – вставлял я несмело.

– Пол Пот! – ликовал, как ребенок, Лумумба.

Похоже, что мы увлеклись и не заметили, как сделались центром всеобщего внимания.

– Да здравствует свободолюбивая Африка! – кажется, пробормотал кто-то.

– Долой кровавый бельгийский режим! – словно сорвавшись с цепи, трижды проскандировал Патрис и с ногами запрыгнул на праздничный стол.

– Долой кровавый бельгийский режим! – прокатилось по залу, достигнув ушей мирно дремавшего в окружении злющих бельгийских овчарок короля всех бельгийцев Бодуэна Первого.

– Браво, Лумумба… – еще не совсем проснувшись, одобрил король.

– Нет рабству! – затопал ногами Патрис. – Нет голоду! зною! тотальной безграмотности! организованной преступности! бездарным бельгийским колонизаторам!

– Ну-ну, обнаглела моя обезьянка! – похоже, обиделся Бодуэн Первый.

– Мы больше не ваши и не обезьяны! – сказал, как отрезал, Лумумба (потом эта фраза станет крылатой, и практически все свободолюбивые народы Африки начертают ее на своих знаменах).

– А чьи? – с любопытством воскликнул король.

– А ничьи! – очень тихо ответил Лумумба.

– В таком случае, фас! – громогласно скомандовал Бодуэн Первый.

– Щас! – повторилось эхом под сводами королевского дворца, и свора собак устремилась к единственному чернокожему человеку на этом балу (до белых им не было дела!).

Я хотел было крикнуть: «Не делайте этого!» – но отчего-то не крикнул, а побежал им навстречу в попытке отвлечь – что, собственно, и позволило Патрису нормально разбежаться и зацепиться за бриллиантовую люстру под потолком, с которой он, раскачавшись, перелетел на балкон для оркестра.

Еще до того, как исчезнуть, он подмигнул мне – мол, не надо грустить!..

Наутро Патрис был объявлен персоной нон грата с настоятельной рекомендацией самому покинуть Брюссель в двадцать четыре часа либо подвергнуться принудительной депортации (от линча на месте, как это принято в Бельгии, он, по счастью, был защищен дипломатическим иммунитетом).

До его выдворения, впрочем, была еще ночь, полная непредсказуемости и чисто мистических совпадений…

Итак, под надрывный собачий лай меня в суматохе и толчее вынесло из дома короля на старинную площадь Гран-пляс, где как раз в это время веселились участники всемирного костюмированного фестиваля кошек.

На мгновение меня ослепила кричащая роскошь кошачьих нарядов и украшений (еще более ярких и бесстыдных на безропотном фоне голодающих в странах третьего мира).

Это пиршество кошечек в сердце Европы пронзало мою душу своим несоответствием с гуманитарной катастрофой в сердце Африки.

Я с трудом продирался сквозь толпы мурлычущих шлюх, усатых модисток, пятнистых блудниц, полосатых путан, вислоухих рабынь фараона, испанских идальго с хвостами – и слезы отчаяния душили меня.

Я ощущал себя отцом, прыгнувшим в воду, чтобы спасти, наконец, тонущее дитя, – а мне не давали плыть.

Вид холеных зверьков и надменных владельцев, усатых гадалок, карточных шулеров, скучающих полицейских, прочих завсегдатаев празднества будил во мне чувство, какого я прежде не знал.

Стыд – СТЫД! СТЫД! – овладел моим существом.

Я стыдился, что жив, что одет-обут, что здоров, что дышу, что люблю, что любим – и только молил о прощении всех, обойденных любовью, с кем я не был знаком и кого не сберег.

Подобно сухому снопу, в который попала молния, я пылал желанием как-то помочь истерзанному рабством конголезскому народу.

В какой-то момент, помню, я возопил с неистовством библейского пророка Иеремии:

– Воззри, Господи, и посмотри на поругание наше!

Но никто на мой вопль, увы, даже не повернул головы.

– Нас гонят в шею, – с удвоенной силой выкрикнул я погрязшему в кошечках человечеству, – мы работаем и не имеем отдыха!

– Кожа наша почернела, как печь, от жгучего голода! – продолжал я, срываясь на фальцет.

– Язык грудного младенца, – взывал я и плакал, – липнет к нёбу от жажды, дети просят хлеба, и никто не подает им!

– Неужели Ты, Господи, – пробормотал я потерянно, – совсем нас отверг?

– Не совсем… – вдруг послышалось сзади…

– Я просил не грустить! – улыбнулся Патрис и, схватив меня за руку, потащил за собой прочь с площади, мимо ратуши, дальше по старым извилистым улочкам в сторону главной достопримечательности Брюсселя – фонтана с писающим мальчиком.

– Вот яркий метафорический пример, – заметил на ходу Лумумба, – истинного отношения Европы к чаяниям угнетенного населения Африки: мол, ссать мы, ребята, хотели на вас!

Я даже замедлил наш бег – настолько меня поразила трактовка игривой, как мне представлялось, улыбки скульптора.

– Не веришь – проверь! – усмехнулся Патрис. – По всем манускриптам, оставшимся после пожара в Брюсселе, автором юного писуна является старый засранец-педофил Пьетро Вадкиненоу, творивший в XVII веке.

– Доказано также, – продолжал Лумумба, – что этот заказ был оплачен всесильным герцогом Чезарео Борджиа (любимым отпрыском самого папы Александра VI), положившим начало кровавому освоению девственных просторов Африки!

– О, не будь все так сложно, как было бы просто! – с пафосом, не без сарказма припомнил Патрис знаменитый афоризм древнегреческого мыслителя и звездочета Анаксимандра.

– О, было бы проще, не будь все так сложно! – вскользь, почти автоматом вырвалось у меня (я-то знал точно, как это у автора).

На мгновение он замолчал.

Вдруг запахло грозой.

– Я тебя проверял! – наконец засмеялся Лумумба и почти дружески меня приобнял…

В баре, куда мы зашли по пути пропустить рюмку-другую нектара, сближающего «тюши людей», повсюду висели портреты вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина и негромко, но все равно торжественно звучала столь им ценимая «Аппассионата» известного немецкого композитора Людвига Ван Бетховена.