Сыщики 45-го - Валерий Шарапов

– Вы даже не представляете, насколько… – Директор возбужденно задышал. – Последние годы своей насыщенной жизни Василий Дмитриевич прожил в тульской усадьбе Борок. Он никуда практически не выезжал, человеку было больше восьмидесяти лет, он просто устал. Там он писал этюды, небольшие полотна, там же он и создал незадолго до смерти своей знаменитое «Лето в усадьбе Борок». Картина перекликается с его шедеврами «Золотая осень» и «Ока летом» – но она несет свой собственный колорит, свое очарование. Ведь художник, когда ее создавал, уже предчувствовал окончание жизненного пути; вся его работа пронизана пронзительной грустью. Он запечатлел на картине пасмурный день…

– У вас есть репродукция?

– Да, конечно… – Шабалин стащил со стеллажа иллюстрированный атлас, стал его бегло листать. – Вот, пожалуйста. К сожалению, она черно-белая и не может в полной мере передать настроение…

В гробу капитан видал это настроение! Он чувствовал раздражение и злость. Товарищ Варшавский, безусловно, прав. Над ним издеваются и водят за нос!

Картина действительно была неплоха – густой хвойный лес, кусочек пруда, кувшинки, усадьба с колоннадой в разрывах между лесными массивами. Небо затянуто тучами, по тропинке к пруду спускается дама в светлом платье. Шляпка на голове, в руке закрытый зонтик (как тогда говорили – «парасолька»). Дождя еще нет, но очень скоро будет. Женщину что-то беспокоит: художник тонко запечатлел ее эмоциональное состояние, словно фотограф, выхвативший нечто важное для него…

– Кому могла понадобиться картина? Разве ее можно продать или вывезти за границу?

– Вы не понимаете, – качал головой Шабалин. – Если очень захотеть, с картиной можно сделать все. Воры могут избавиться от нее за небольшие деньги, не догадываясь о ее реальной стоимости. Даже в наше время есть подпольные коллекционеры, нажившие себе состояния преступным путем… Многим из них не чуждо искусство, уж поверьте. Внешне это обычные советские граждане с прозрачными доходами, но под этой маской скрываются дельцы и барыги… Да, за границу ее вывезти сложно, но я и не думаю, что кто-то собирается это делать! Найдите картину, умоляю вас, Алексей Макарович…

– Мы сделаем все возможное, – уверил Алексей. – Теперь давайте по порядку. Что можете сказать о стороже? С кем он общался? В котором часу заступил на смену?

– О Валентине Петровиче – только хорошее… – зачастил директор. – И не потому, что он… ну, сами понимаете, – Шабалин смутился. – Он сам по себе человек порядочный и ответственный. Фронтовик, вернулся из армии летом 45-го, жил один… кажется, в Капустином переулке. Семьи нет, в войну всех разбросало. Да, Валентин Петрович может позволить себе выпить, но никогда этого не делал в рабочее время, а с тех пор, как заболел сменщик, вовсе отказался от пагубной привычки. Ему обещали заплатить за сверхурочную работу… Мы ни разу не замечали, чтобы он халатно относился к своим обязанностям… Работа у него простая и понятная: музей закрывается в семь вечера – он уже должен находиться на посту. У него есть ружье…

– Вот как? – удивился Алексей. – Ружья на месте преступления не обнаружено… Впрочем, это не удивляет. Продолжайте, Григорий Иванович.

– Обязанности простые – никого не впускать. Если что-то происходит, немедленно звонить: мне, в дежурную часть милиции. Ни в коем случае не спать. В экстренных случаях применять оружие. А уж Валентин Петрович прекрасно знает, как его применять! Каждые два часа он должен обходить здание, проверять сохранность замков, решеток на окнах, следить, заперт ли люк на чердак. В восемь утра приходят сотрудники, и сторож может уйти. Музей работает каждый день… впрочем, для посетителей – пять дней в неделю, но сотрудники здесь всегда – от открытия до закрытия…

– Много посетителей сюда приходит?

– Ну, это не пивная… – Директор позволил себе небрежную усмешку. – Это там не протолкнуться… Никто не подсчитывал, но, думаю, человек пятнадцать в день, что, в общем-то, неплохо. Если группы организованные, мы предоставляем экскурсовода. Если человек один, но у него есть вопросы, наши люди всегда с готовностью на них ответят. Билет стоит 40 копеек, это недорого, уверяю вас. Вы можете приобрести его сразу на входе, за стойкой.

«В шаге от комнаты, где убили сторожа», – подумал Алексей.

– Сколько человек работает в музее?

– Два сторожа, четыре сотрудника – последних вы уже видели… Это Маша Полевая, Вадим Циммерман, Кеша Гаврилов… Есть еще Зинаида Кирилловна Шумейко – она когда-то работала искусствоведом в Смоленском краеведческом музее, но ей уже семьдесят лет, у Зинаиды Кирилловны прогрессирующая язва желудка, и мы стараемся привлекать ее к работе как можно реже – только если сама захочет. Она давно на пенсии.

– Ваши сотрудники были на фронте?

– Что вы, нет, конечно. – Шабалин снисходительно улыбнулся. – Мягкотелая интеллигенция, как ее называют… А я считаю, что каждый должен приносить пользу именно на своем месте. Без них я, извините, как без рук. Вадим окончил перед войной историко-археологический факультет Московского университета, специализировался на искусстве XIX века – особенно на творчестве передвижников. У него астма, какая, простите, армия? Немцев пугать своими припадками? У Иннокентия – артрит коленных суставов, причем уже много лет. Он быстро ходит, делает вид, что все нипочем, а потом сидит часами, загибается от боли, глотает противовоспалительные препараты… Ужасно, – передернул плечами Шабалин. – Боюсь представить, что будет с этим парнем через пять лет. Ему придется на костылях ковылять… До войны товарищ Гаврилов был сотрудником Брянского краеведческого музея, потерял под бомбежкой родителей, вместе с музеем эвакуировался на восток. Я встретил его в декабре 43‐го, когда приехал сюда, и мы начали по крохам восстанавливать местное культурное наследие…

– Есть еще женщина, – напомнил Алексей.

– Да, безусловно, – согласился Шабалин. – Машенька Полевая – моя единственная уцелевшая родственница – родная племянница. Хотя знаете… – замялся Шабалин, – мы стараемся не афишировать наше родство. Она мне как дочь, я несу за Машеньку персональную ответственность. Она замечательный добрый человек, ее отец – профессор на кафедре истории – погиб во время артналета на Москву в октябре 41-го. До 43-го года мы жили в столице. Сначала занимались эвакуацией Третьяковской галереи. Экспонаты шли тремя очередями – в Новосибирск, в город Молотов, потом опять в Новосибирск. Тяжелейшая работа, ведь каждую картину надо накатать на вал, заключить в металлическую оболочку, запаять, уложить в ящики с хорошей изоляцией… Мы сопровождали почти все эшелоны, работали в новосибирских хранилищах в здании недостроенного Оперного театра. Это адский труд – поддерживать произведения искусства в надлежащем состоянии… В сентябре 44-го, после постановления Совнаркома, стали вывозить все ценности обратно, но это уже без нас – мы с Машей уехали на Смоленщину восстанавливать местную культурную жизнь, так сказать…

– Все понятно, Григорий Иванович. Вы не заметили вчера ничего подозрительного? Может, появлялись странные посетители?

– Да нет же, ничего необычного. – Директор недоуменно развел руками. – Заурядный рабочий день. С Машей пытался заигрывать один посетитель – военный, с погонами, кажется, капитана, – Шабалин улыбнулся. – Но Маша не поддалась, она у нас девушка серьезная и ответственная, ничего подобного в рабочее время не допускает. И в другое время тоже, – зачем-то добавил Шабалин.