Последние дни Помпеи - Эдвард Джордж Бульвер-Литтон

мрачную, пылкую душу египтянина – человека, в котором клокотали дикие страсти. Красота тела и красота души одинаково пленяли его.

Сам он уединялся от света, и ему нравилась смелость ее характера, ее умение держаться свободно особняком среди пошлого мира. Он не замечал или не хотел заметить, что эта самая обособленность ставит ее дальше от него самого, нежели даже от окружающего мира. Их натуры представляли два противоположных полюса, отличались друг от друга, как день и ночь. Он держался особняком в силу своих темных, таинственных пороков, а она в силу своей пылкой фантазии и чистоты своей добродетели.

Если неудивительно, что Иона так очаровала египтянина, то еще менее удивительно, что она заполнила сразу и безвозвратно горячее, жизнерадостное сердце афинянина. Веселость и живость темперамента, как будто сотканного из лучей света, увлекла Главка на путь удовольствий. Предаваясь кутежам и развлечениям своего времени, он повиновался не порочным наклонностям, а исключительно потребностям юности и здоровья. Чистота его натуры спасала его от пропастей, встречавшихся ему на пути. Воображение ослепляло его, но сердце оставалось неиспорченным. Гораздо более проницательный, нежели воображали его приятели, он понимал, что они хотят попользоваться его богатством и его молодостью. Но он сам презирал богатство, считая его только средством к наслаждению, а молодость была звеном, соединявшим его с этими приятелями. Правда, он сознавал, что есть цели высшие, мысли более благородные, каких не может дать рассеянная жизнь, но в глазах его весь мир представлялся теперь обширной тюрьмой, а римский император – тюремщиком. Те самые добродетели, которые в дни свободы Афин внушили бы ему честолюбие, теперь в состоянии рабства всего мира оставляли его праздным и ленивым. Среди этой извращенной, неестественной цивилизации всякое благородное соревнование было запрещено. Единственные доблести, бывшие в ходу при деспотическом, пышном дворе, – лесть и пронырство. Главной целью всех стремлений была корысть. Люди добивались преторства и провинций только для того, чтобы свободнее грабить. В маленьких государствах слава наиболее деятельна и чиста. Чем теснее границы, тем сильнее патриотизм. В маленьких государствах общественное мнение сосредоточено и сильно, все ваши поступки на виду, ваша узкая сфера населена личностями и образами, знакомыми вам с детства, одобрение ваших сограждан приятно, как ласка друзей. Но в обширных государствах главный центр – это двор. Провинции, чуждые вам по обычаям, а может быть даже и по языку, не имеют права на ваш патриотизм. Предки их – не ваши предки. При дворе вы добиваетесь милостей, а не славы. Вдали от двора общественное мнение исчезает, и личный интерес не имеет противовеса.

Италия, Италия! В то самое время, как я пишу, твои небеса сияют надо мной, твое море плещется у ног моих, – не слушай слепой политики, которая стремится соединить твои города, оплакивающие республику, в одну империю. Фальшивая, вредная иллюзия! Единственная твоя надежда на возрождение – именно в разделении. Флоренция, Милан, Венеция, Генуя могут еще обрести свободу, если каждый из этих городов будет свободен. Но не мечтай о свободе целого, пока ты порабощаешь части. Сердце должно быть центром системы, кровь всюду должна переливаться свободно. А в обширных общинах мы видим лишь раздутого, но слабосильного гиганта, с тупым мозгом, с мертвыми членами. Болезнями и немощью он платит за то, что превысил естественные пропорции, необходимые для силы и здоровья.

Итак, предоставленные самим себе, лучшие, самые блестящие качества Главка не находили исхода, – разве только в пылком воображении, придававшем изящество наслаждениям и поэзию мыслям.

Безделье все-таки было не так презренно, как соревнование с паразитами и рабами, и если честолюбие не находило благородных целей, зато можно было довести роскошь до утонченности. Но все, что было лучшего и светлого в душе его, сразу проснулось, когда он познакомился с Ионой. Вот царство, завоевание которого достойно полубогов. Вот слава, которую не в состоянии омрачить и затуманить черный дым гнилого общества. Во все времена, при всех условиях, любовь всегда находит место, чтобы воздвигнуть свой золотой алтарь. Да и какая победа, даже в эпохи, самые благородные для славы, может быть упоительнее и почетнее победы над благородным сердцем?

Может быть, именно это чувство вдохновляло его, но в присутствии Ионы ум его как будто просветлялся, душа пробуждалась и сквозила в его речи. Если с его стороны было естественно полюбить ее, то так же естественно было и ей отвечать ему взаимностью. Молодой, блестящий, влюбленный и вдобавок афинянин, – он казался ей воплощением поэзии ее отечества. Оба были непохожи на будничные существа этого мира, где царит горе и раздоры, – они казались высшими созданиями, которые можно видеть только на празднике природы – такой прелестью, такой свежестью дышали их юность, красота и любовь. Они были не на своем месте в этом грубом, пошлом мире. По справедливости они принадлежали к веку Сатурна, к области мечты, где царили полубоги и нимфы. Вся поэзия жизни как будто сосредоточилась в них, а в их сердцах догорали последние солнечные лучи Делоса и Греции.

Но при всей своей независимости в выборе образа жизни Иона обладала гордостью чрезвычайно щепетильной, и встревожить ее было легко. Египтянин, видимо, глубоко изучил ее натуру и на этом построил сочиненную им клевету. Грубость и неделикатность со стороны Главка уязвили ее в самое сердце. Она сочла это укором ее характеру и всей ее жизни, а главное, наказанием за ее любовь. Впервые она тут почувствовала, как быстро она поддалась этой любви, и покраснела, стыдясь такой слабости. Она вообразила, что Главк презирает ее именно за эту слабость, и вынесла самую горькую пытку для благородной натуры – унижение! Однако и любовь ее была уязвлена не менее, нежели гордость. Правда, в первую минуту она шептала упреки Главку. Отрекалась от него, почти ненавидела. Но вслед за этим она залилась горькими слезами, сердце ее смягчилось, и она проговорила с тоскою: «Он презирает меня, он меня не любит!..»

После ухода египтянина она заперлась в самой уединенной комнате, отпустила своих служанок, велела не принимать толпу гостей, осаждавших двери ее дома. Главк был исключен вместе с остальными. Он удивился, не понимал, что это значит! Он не мог заподозрить Иону, свою царицу, свою богиню, в одном из тех женских капризов, на которые постоянно жалуются поэты Италии, воспевающие любовь. Он считал ее выше всех этих уловок, имеющих целью мучить влюбленное сердце. Он был смущен, но надежды его нисколько не омрачились. Он уже знал, что любит и любим взаимно, – какой еще нужен был амулет против опасений?

Глубокой ночью, когда на улицах