Дикарь - Екатерина Лесина

тронул руку и не удивился, когда кусок шкуры вдруг облез. А жар поселился внутри. Он спалит Миху дотла.

Так тому и надо.

Рабу, дерзнувшему убить хозяин.

Так. Паника прикончит его вернее, чем проклятье, если это было проклятьем или чем-то из магических штучек. Второе вернее. Предохранитель. Логично. Миха не мог напасть на мага. Заклятье не давало. Потом он получил штуковину, которая ослабила заклятье. И убил.

Штуковину выплюнул.

Выблевал.

Где она?

Она нашлась за щекой, куда Миха её и сунул. Он нащупал камешек языком, и лишь от прикосновения стало легче. Надо… что надо? Проглотить?

Миха попытался, но камень застрял в горле, а потом его вырвало.

Нет, проглотить не получится, тогда что? Тогда… судорога свела все тело. Надо думать. Думать! Или умереть. Умирать не хотелось. И Миха, перевернувшись на бок, вытер рот, кажется, смахнув лоскут кожи. Он и вправду разваливается. Значит терять нечего. И Миха с трудом выковырял камушек из мхов.

Если не проглотить, то что?

Он выпустил коготь. Вариантов не так и много.

Рвать себя больно. Но страшнее всего, что он ошибся, что ничего-то не получится. Но коготь проваливается в грудь, словно кости вдруг становятся мягкими. Пускай. Миха торопливо запихивает в дыру камень. Запоздало появляется мысль, что он идиот. И что смерть эта будет до крайности нелепой.

Надо было найти второго мага.

Убить второго мага.

Или умереть в бою. Но теперь Миха только и способен, что свернуться калачиком на мху и ждать, когда наступит конец. Камень в теле ощущался ледяной искрой, слишком маленькой, чтобы погасить пламя пожара внутри него.

Жаль.

Надо было все-таки…

Миха отключился, не успев додумать.

Глава 16

Верховный глядел на маску и не мог отделаться от ощущения, что её место вовсе не здесь.

Он взял тряпку и смахнул пыль, что накапливалась на золотых пластинах, впрочем, как и на костяных. Пыль была воистину вездесуща, как и паутина, что вновь появилась в углах.

— Туда я не дотянусь, — сказал он, извиняясь за собственную слабость.

Благодаря магам тело его избавилось от боли, да и помолодело будто бы, но не настолько, чтобы Верховный мог бы позволить себе уборку.

Он опустился на лавочку, что стояла перед стеной. И подумал, насколько нелепа сама эта тайная комната, сотни лет пребывавшая пустой. Она вновь обрела душу, но кто это, кроме Верховного, понял? Изначально он собирался объявить о возвращении. И быть может, даже поднять маску, явить её людям, но чем больше думал, тем меньше нравилась ему эта мысль.

Что изменится?

— В том и дело, — сказал он единственному, пожалуй, собеседнику, которому мог доверять. — Что ничего не изменится. Они забыли. В этом вся и проблема.

Маска молча взирала.

Сколько раз Верховный заходил в этот зал, чтобы смахнуть пыль, протереть узорчатые пластины, вернуть драгоценным камням блеск. И сердце его болезненно сжималось при виде белесого пятна на стене.

Пятно закрылось.

Боль не утихла.

— Даже Император утратил веру. Что говорить о прочих?

Он вновь поднялся и, подойдя к маске, коснулся её. Руки заныли. Пальцы закололо. И показалось вдруг, что маска вот-вот откроет глаза, взглянет на святотатца.

Или нет?

Она же терпела прикосновения других? Проклятых? И ничего-то не произошло. Земли их не поразило небесным огнем. Не разверзлась пропасть, чтобы проглотить треклятый город магов. Не случилось ни болезней, ни иных бед.

Так что же теперь?

Верховный снял маску и перевернул. Золото, из которого её сделали, было мягким на ощупь. Изнутри. Словно не металл, но тончайшая шерсть.

И маска, он готов был поклясться, ответила. Он почти услышал шепот её. И повинуясь ему, поднял маску, прижал к лицу. Сперва он ощутил холод. Кожа вдруг онемела. А потом немота сменилась болью. Верховный не закричал лишь потому, что не сумел разомкнуть губ. Маска села настолько плотно, что он вдруг осознал ею, золотой панцирь, частью себя.

Испугался.

И рухнул на пол, не способный удержать тяжесть этого золота.

И верно, потерял сознание, ибо, когда очнулся, огонь в чашах почти погас. Верховный осознал себя лежащим. Тело онемело. И кости вновь болели, будто из него разом выпили все вложенные магами силы. Вновь вернулась слабость.

Возраст.

— Прости, — сказал он, силясь подняться. Но рабов, готовых помочь, здесь не было, да и никого не было, кроме него и золотой маски, которая молча и, как показалось, насмешливо, взирала на человека со стены. В полумраке она слегка светилась, а в чертах её появилась некая неправильность.

Будто маска изменилась.

Изменилась?

Верховному удалось-таки встать на четвереньки. Так он дополз и до лавочки, на которую уже поднялся почти спокойно. Разве что руки дрожали.

И ноги.

— Прости за слабость. И сомнения, — он глядел в золотое лицо и ничуть не удивился, когда плотно сомкнутые веки дрогнули. Показалось вдруг, что вот-вот и она проснется.

Но нет.

Что бы ни могло случиться, оно не произошло.

Почему?

Не потому ли, что Верховный был слишком слаб и стар?

Он нахмурился. И нашел в себе ощущение, что догадка верна. Маска выпила силы. Из него. И из амулета магов. Верховный снял его с шеи и хмыкнул: яркие некогда камни потускнели и потрескались.

Стало быть, ей нужна не столько плоть, сколько сила? В ином случае, забрав магическую, она бы выпила и самого Верховного?

Впрочем, последнее легко проверить. Завтра он возьмет сюда раба из числа отмеченных проклятым даром. И несколько камней из шкатулки. Маги, конечно, поинтересуются, но всегда можно отговориться храмовыми нуждами.

Или ничем?

Они еще не настолько в силе, чтобы задавать вопросы.

Дрожь в руках прошла.

— Я найду способ, — сказал Верховный, чувствуя, как сердце его наполняется надеждой. — И все изменится.

Он с трудом, но добрался до двери.

— Для всех.

Показалось, что это было сказано в спину.

***

Миха очнулся.

В лесу.

Во мхах.

Он лежал и, кажется, провалился. Лежать было неудобно. В бок впивалось что-то твердое, дышать получалось с трудом, будто мхи весили изрядно. И в груди клокотало.

Но он очнулся.

Он раскрыл глаза и зажмурился, до того ярким показался свет.

Но живой. Он живой! Мать вашу, живой.

Миха рассмеялся, но смех превратился в кашель, и Миха едва не захлебнулся кровью. Его опять стошнило, темным, грязным, однако потом стало легче. Разодрав мхи, обнимавшие его как-то слишком уж плотно — еще немного и его вовсе укутает плотным коконом, Миха попытался выбраться.

Его шатало от слабости.

И Миха вновь упал на мхи. Яркие, мать его. Зеленые. Нарядные.