Откровения Екатерины Медичи - К. У. Гортнер

— Вот, это тебе.

Я развернула свиток… и подняла на Франциска безмерно изумленный взгляд.

— Я конфисковал его много лет назад у одного должника. Теперь даже не припомню имени того бедолаги. У меня так и не дошли руки отстроить его, хотя местечко, надо признать, чудесное. Замок стоит на реке Шер, по соседству с садами и старым виноградником. Зовется он Шенонсо. Теперь он принадлежит тебе, поступай с ним как заблагорассудится.

Замок, мой собственный замок, подаренный человеком, которого я полюбила, как родного отца! То, что страшило меня, в этот миг стало ужасной явью. Франциск умирает. Скоро его не станет, и я никогда больше его не увижу. Никогда больше мы не будем смеяться вместе, не поскачем бок о бок на охоту, не разделим наслаждение живописью, музыкой, архитектурой. Он умрет, а я останусь одна, лишенная его защиты.

Думать об этом было так больно, что у меня перехватило дыхание.

— Я этого недостойна, — с трудом прошептала я.

— Нет, достойна. — Франциск обхватил ладонями мое лицо. — Не забывай об этом. Помни меня, Екатерина Медичи, помни вечно. Я не умру, покуда буду жить в твоей памяти.

Невозможно было скрыть близость его неизбежной кончины, воспаленные глаза, пугающую худобу. Послали за Генрихом, который как раз отправился на охоту. Я подозревала, что вновь беременна, однако сказать об этом мужу случая не представилось — едва он прибыл, мы вместе отправились в покои Франциска.

Полуживой скелет, лежавший на постели под алым пологом, был неузнаваем, сквозь натянутую кожу явственно проступали кости. Амбруаз Паре, наш придворный врач, знаком велел Генриху подойти. Я осталась стоять у алькова, крепко сжимая руку Маргариты.

Франциск потянулся к сыну, и Генрих замер в нерешительности. Он смотрел на умирающего отца, не в силах сохранять обычную невозмутимость. Они говорили вполголоса, и наконец Генрих, шатаясь, отошел от кровати. Когда он проходил мимо меня, я впервые увидела, какое страшное бремя нес он все эти годы — бремя ненависти к отцу, ненависти, которую он уже никогда не сможет искупить.

— Дочь моя… — Франциск улыбнулся Маргарите.

Глотая слезы, Маргарита взяла его за руку и поцеловала в лоб, а затем вышла из спальни — так стремительно, словно в спину ей дул невидимый ветер. Я осталась одна.

— Малышка, — невнятно прошептал Франциск, — присядь рядом со мной.

Я присела на край кровати, сжала его холодную руку. Глаза его закрылись.

— Ах, как хорошо…

К полуночи он впал в забытье, и мое место у ложа заняли доктор Паре и ближние дворяне короля. Я осталась ждать в смежной комнате; в два часа пополуночи меня вырвали из зыбкого полусна их рыдания.

Я медленно вышла в пустынную галерею. Из темноты выступила навстречу знакомая фигура, горестное лицо ее обрамляли растрепанные рыжие волосы. За нею следовали две бледные женщины в черном — последние, кто еще остался из «маленьких разбойниц».

— Он… уже? — Голос мадам д'Этамп дрогнул.

Я кивнула. Она прижала ладони к вискам, и с уст ее сорвался душераздирающий крик. Спутницы повели было ее прочь, но тут она повернулась ко мне и холодными как лед пальцами стиснула мою руку.

— Теперь твоя очередь. Помни все, чему научилась; помни, что, если мужчины могут сражаться друг с другом в открытую, нам надлежит вести свои войны приватно. Твои сражения еще только начинаются, но ты — королева. Без тебя она — ничто.

Я смотрела, как Анна д'Этамп навсегда уходит из моей жизни. Ее блистательная карьера подошла к концу; много лет она властвовала над двором, так безраздельно присвоив любовь короля, что даже его законная супруга, королева Элеонора, не смела и близко подойти к нему. Много лет ее обожали, ненавидели, боялись. Теперь ей предстоит доживать век одной, всецело во власти женщины, которая вскоре займет ее место при дворе. И мне было страшно за нее. Страшно при мысли о том, что может сделать с ней Диана.

Я вернулась к себе, задернула занавески на окнах и села на постели. И ждала, что вот-вот меня накроет с головой волна безутешного горя. Я любила Франциска, любила как никакого другого мужчину в мире — за все его недостатки и слабости, за величие и уязвимость, но более всего за то, что он любил меня.

И все же я не заплакала, не проронила ни слезинки. В моей жизни появилась цель, пусть даже и зыбкая, — стать настоящей королевой. Я почти слышала смех Франциска — то дух его, вечно живой, веселился при мысли о том, чего мы вместе задумали достичь. И в этот миг я поняла, что на самом деле Франциск не умрет никогда. Таков его прощальный дар, дар, который я сохраню до последних минут своей жизни.

Он передал мне свою бессмертную любовь к Франции.

По истечении сорока дней траура мы с Генрихом впервые появились на людях как король и королева.

Мне по-прежнему нелегко было поверить, что мой свекор умер, что мир переменился и теперь я королева. Я надела белое платье, белый монашеский нагрудник, траурную вуаль и, как это часто бывает в минуты скорби, нервничала по пустяковому поводу, опасаясь, что белое придаст моей коже желтоватый оттенок. Беременность уже стала заметна, и я чувствовала, что взгляды всего двора устремляются на меня, оценивая и взвешивая мою пригодность к тому, чтобы восседать на троне вместе с королем из династии Валуа.

Генрих, в отличие от меня, был совершенно спокоен. Белый цвет необыкновенно шел ему, оттеняя черные волосы и янтарно-карий огонек в глазах. Проблески ранней седины в бородке придавали тридцатилетнему королю солидности, и бесконечную череду придворных, которые спешили нас приветствовать, он принимал с бесконечно терпеливой благосклонностью. Мне тоже надлежало одарять каждого хотя бы двумя-тремя словами, и шея у меня ныла от кивков, которыми я благодарила за неискренние любезности. Когда последний придворный склонился перед нами и отошел, я уже готова была вздохнуть с облегчением, но вдруг взгляд мой упал на вход в зал — и кровь бросилась мне в лицо.

Рассекая надвое толпу придворных, к нам шествовал клан Гизов. Возглавлял его Франсуа, ставший после смерти отца герцогом де Гизом и носивший теперь прозвище Le Ваlafre, то есть Меченый, — из-за шрама на лице. Едва увидев Гизов, Генрих встал и спустился в зал. Не веря собственным глазам, я смотрела, как мой супруг и наш новый король приветствует выводок Гизов, словно равных себе. Дружески похлопав по спине Меченого, Генрих поцеловал руку его брата, кардинала Гиза, которого я всегда терпеть не могла.

Монсеньору еще не исполнилось тридцати, но он уже был искушенным дипломатом, представлявшим церковные интересы Франции в Ватикане. Подобно своим братьям, он должен был унаследовать изрядное состояние и держался так, словно ничего иного и не ожидал. Развевающиеся полы алой мантии, кардинальская шапочка, мягкие, с поволокой глаза, пухлые губы и холеные руки монсеньора живо напоминали мне моего покойного дядю — его святейшество папу римского. Кардинал Гиз вырос в роскоши, и за его утонченной внешностью скрывалось ненасытное честолюбие, так что я почти предпочитала его угрюмого братца Меченого, который даже не трудился скрывать неприязнь ко всякому, кто не француз, не аристократ и не католик.