Невская битва. Солнце земли Русской - Александр Сегень

Добрый вечер, княже, светлый господарю!

Радуйся, ой радуйся, земле.

Сын Божий народился!

Застилайте столы килимными полстями![62]

Радуйся, ой радуйся, земле.

Сын Божий народился!

Воспоминание птицей понесло ее в ту первую брачную ночь, когда, сколь сие чудесно, и зачался их первенец. Как можно было не вспоминать это! С тех пор, едва проснувшись, она сразу вспоминала, как Александр расплетал ее девичью косу. В тот миг она испытала неизъяснимое наслаждение, в которое вылились все ее ожидания последних дней, в глазах закружилось, она с трудом дотерпела, пока он расплетет длинную и толстую косу до самого затылка, и упала, как в омут, в его объятья.

Потом, когда она пришла в себя, ей стало очень смешно при виде того, как новоиспеченный муж ее самозабвенно спит сном земли, только что отдавшей людям урожай свой. И она долго гладила его волосы и лицо ладонью, любуясь Александром, покуда и сама не уснула. Среди ночи он разбудил ее, как осенний ветер будит и терзает спящую ночную рощу, и это было еще лучше, чем в первый раз, в дивном полусне. А когда она проснулась утром, то к великому удивлению своему мужа в постели не обрела. Всполошилась, а оказалось — он уже ускакал с отцом и отроками на раннюю ловлю с соколиками и ястребками, доставшимися ему в невесточьем.

…В зыбке самозабвенно журчал, гулил и курлыкал плодик той первой брачной ночи.

Народ новгородский на Рождество Христово в храмы потек, а княгиня Александра Брячиславна рожать надумала. Но ее все утешали — коли на такой великий праздник дитя родится, разве ж сие дурно?

Ах, как она этот Новгород возненавидела с первых же дней! Она и вообразить не могла в самых страшных снах, что бывают такие места на свете, где столько народу живет. Да не просто живет, а бурлит и клокочет, словно кипящая вода в котле. Страшная вечевая площадь, мощеная не камнем и не деревянными плахами, а перевернутыми нижними челюстями коровьих черепов… Как ступила на нее впервые княгиня Александра, так и стошнило ее.

В Новгород отправились из Торопца через несколько дней после венчанья. Там уготована была встреча с Александровой матушкой и вторая свадебная каша. И хоть ведомо было Брячиславне про излишнюю скромность своей свекрови, все равно причудливо показалось ей, когда она увидела ее в самых простых одеждах и без единого украшения.

— Ну, здравствуй, добрая невестушка, — поцеловала ее свекровь, оглядев с ног до головы.

— Здравствуй, матушка Феодосия Игоревна, — ответила Александра и вдруг дерзко прошептала: — А я уже не порожняя!

— Откуда знаешь? — удивилась теща.

— Откуда знаю — не знаю, а знаю… — сказала Саночка и зарделась.

— Аль с первой ночи и понесла?

— С первой, матушка…

— Вот и лучше быть не может! Дай же я тебя еще раз поцелую!

Со свекровью у Саночки быстро заладилось, и она часто радовалась — неизвестно, что бы было, если б у князя Ярослава не умерла первая жена, половецкая хатуня. Глядишь, половчанка не была бы такая добрая. Да и вторая жена у Ярослава, говорят, была своенравная, дочь Мстислава Удалого. Поссорившись с тестем, Ярослав бился с ним в сражении под Липицей, потерпел поражение и потерял Ростиславу — Мстислав попросту отнял ее у него. А, говорят, он любил ее. Но, слава Богу, женился в третий раз на хорошей. Вон сколько ему Феодосия сыновей и дочек наметала! А главное — родила для Саночки любезного мужа, Александра. И такая строгая, всегда незаметная. Будто и нет ее, а глянешь — да вон же она сидит себе молчком. Сказывают, таковою стала лишь после смерти старшего сына, умершего от непонятной скоротечной хвори. Она тогда решила, что излишне доселе наряжалась и украшалась, и поклялась впредь быть тихой и никуда не отлучаться от могилы в Юрьевом монастыре, жить только в Новгороде. Посему и на первой свадебной каше в Торопце не присутствовала. Да и в Новгороде, когда тут вторую кашу чинили, недолго в веселье участвовала, ибо бежала всякого житейского игралища.

Много было странностей в Новгороде. Вот хотя бы взять то, как Александра тут называли. Матушка звала Сашуней, новгородцы в обиходе именовали его Леско или Садко. Если всюду на Руси и можно было услыхать окончание имени на «ко» — Василько, Митко, Левко, то тут всех без разбору так укорачивали. Михаил — Мишко, Фёдор — Федко, Андрей — Ядрейко, Юрги — Юшко. Правда, Садком Александра звали редко, потому что почитали другого Садка, жившего лет пятьдесят тому назад. То был богатый гость, купец, каких не сыскать. Он даже мерялся богатством — кто богатее, он, Садко Сытныч, али весь Господин Великий Новгород! Поют о нем, будто он ставил свою голову об заклад со многими купцами противу всех их лавок и вытащил из Ильмень-озера златоперых рыбин. Но не токмо лихачествовал, а и построил на свои пенязи[63]огромный храм во имя Бориса и Глеба. Александр его за то сильно почитал, особенно уважая память сих братьев, русских первомучеников.

С отчеством у Александра тоже было разнообразие. В торжественных и чинных случаях его величали Александром Ярославичем. Однако священники и монахи обращались к нему — Александр Феодорович, потому как отец его в крещении был вовсе не Ярослав, а Феодор. Первый раз Саночка услыхала такое обращение к мужу от игуменьи, пришедшей с поздравлениями на третий день после новгородской свадьбы.

— Здравствуй, дорогой братик, Александр Фёдорович, — сказала она, низко ему поклонившись.

Оказалось, это была бывшая Евфросинья Михайловна, невеста преждевременно, незадолго до свадьбы скончавшегося старшего Александрова братца. Его, кстати, тоже звали Фёдором. И дядька-кормилец у Александра был Фёдор Данилыч. Сплошные Фёдоры! Этот последний много места занимал в рассказах мужа о своем детстве. В прошлом году дядька стал болеть и отпросился из шумного Новгорода в родной свой город.

— Вот поедем, Саночка, в наш Переяславль, увидишь, какой у меня дядька Данилыч, — мечтал Александр.

А хорошо было бы и вовсе туда, в Переяславль, навсегда жить уехать. Пусть бы новгородцы забесились и опять не всхотели Александра своим князем. Оказывается, бывало таковое. Александру тогда лет девять было. Взъярились новгородцы, удумали вкупе со псковичами задружить с немцами. Князь Ярослав с женой Феодосией из Новгорода уехал, а сыновей, Александра и Федора, с пестуном Данилычем оставил тут. Но потом Данилыч с княжатами тоже вынужден был тайно бежать, ибо смута разгорелась нешуточная. Тогда-то они год целый в Переяславле прожили, но, увы, в Новгороде начались бедствия, голод, землетрясение, мор, затмение солнца, и пришлось новгородцам слать послов в Переяславль и просить Ярослава с сыновьями возвратиться к ним править. А жаль.

Впрочем, как это жаль! Ведь тогда, глядишь, отец бы ее за другого кого замуж отдал. Нет уж, какова судьба, так тому и быть. Да и то сказать — Новгород. Если попривыкнуть, то оно и ничего так жить тут, даже становится забавно и любопытно. Размерами своими он, конечно, ужасает, но чего только здесь нет, каких не напридумали люди всякостей! В лавках товары таковы, что, скажем, в Полоцк и не успеют дойти, тут всё расхватывается, хотя и в количестве немереном. Новгородки — щеголихи, обожают менять наряды, диадемы, серьги, обручья, ожерелья и прочие дивованья. Хочешь — жемчужные, хочешь — стеклянные, хочешь — бронзовые, хочешь — златые али серебряные, хочешь — алатырьные… И тут и там стригальные заведения. И женские, где тебе по твоему желанию косы как хочешь красиво уложат, тебя саму приукрасят: и прибелянят, и присурмянят, и прирумянят, да так, что яко солнышко засияешь. И мужеские, где всякую овощь телесную — усы-власы-бороду — подстригут ровнёхонько и причешут так, что и самый неблаговидный страхолюд сделается пригоженек. Да мало того, приублаговонят, дабы от тебя не смрад шел, а ароматы заморские.