Агнес Грей - Энн Бронте

«Простите меня, мисс Мэррей, но я любил вас так горячо… я все еще питаю к вам такое глубокое обожание, что менее всего хотел бы оскорбить вас. И все же хотя я ни одной женщины не любил — и не мог любить, — как любил вас, то, с другой стороны, ни одна не обошлась со мной так дурно, как вы. Напротив, я всегда до этой минуты считал ваш пол самым добрым, самым нежным и кротким из всех творений Божьих. (Нет, вы только подумайте, какое самодовольство!) Новизна и жестокость урока, который вы мне сегодня преподали, и горечь разочарования в том, от чего зависело счастье всей моей жизни, должны послужить извинением невольной резкости. Если мое присутствие вам неприятно, мисс Мэррей… (Я поглядывала по сторонам, чтобы показать, насколько я к нему равнодушна, а он, верно, решил, что надоел мне.) Если мое присутствие вам неприятно, мисс Мэррей, вам стоит только обещать мне милость, о которой я прошу, и я немедленно вас от него избавлю. Найдется немало таких — даже и в этом приходе, — кто был бы счастлив принять то, что вы столь презрительно попрали. Естественно, они будут склонны возненавидеть ту, чья несравненная красота отняла у них мое сердце и сделала слепым к их достоинствам, и самый легкий намек на истинное положение дел даже одной из них породит о вас сплетни, которые могут серьезно повредить вам и заметно уменьшить ваши шансы на успех с любым другим джентльменом, которого вы или ваша матушка задумаете завлечь в свои сети».

«О чем вы, сэр?» — вскричала я и чуть ногой не топнула от досады.

«О том, что теперь все это с начала и до конца представляется мне самым отъявленным кокетством, если не сказать большего. И вы навлечете на себя множество неприятностей, стоит свету узнать о нем, — да еще с добавлениями и преувеличениями, на какие не поскупятся ваши соперницы, которые будут с восторгом рассказывать о вашей слабости направо и налево, стоит мне дать им такую возможность. Но ручаюсь честью джентльмена, что с моих уст не сорвется ни слова, ни намека, если вы обещаете…»

«Так я и не собиралась ни о чем говорить, — перебила я. — Вы можете положиться на мое молчание, если это доставит вам хоть малейшее утешение».

«Вы обещаете?»

«Да», — ответила я, потому что хотела теперь поскорее от него избавиться.

«Ну, так прощайте!» — произнес он скорбным, душенадрывающим голосом и, бросив на меня последний взгляд, в котором гордость тщетно боролась с отчаянием, повернулся и ушел, несомненно торопясь вернуться домой, запереться у себя в кабинете и дать волю слезам — если, конечно, он не расплачется по дороге.

— Но ведь вы уже нарушили свое обещание! — сказала я, искренне ужаснувшись ее вероломству.

— О! С вами не в счет. Я же знаю, что вы никому ничего не скажете.

— Конечно, не скажу. Но ведь вы намерены рассказать и вашей сестре, а она расскажет вашим братьям, когда они приедут на каникулы, а до тех пор Браун, если вы сами прежде ее во все не посвятите, а уж Браун разблаговестит об этом всему свету — не сама, так другие за нее.

— Да ничего подобного! Если мы ей и скажем, то только взяв с нее строжайшее обещание молчать.

— Но почему вы полагаете, что она будет держать свои обещания более свято, чем ее госпожа, хотя та и много просвещеннее?

— Ну, хорошо, ей можно и не говорить, — ответила мисс Мэррей с досадой.

— Но вы скажете вашей маменьке, а она — вашему папеньке.

— Разумеется, я скажу маме: потому-то я так и радуюсь. Уж теперь она поймет, как напрасно она за меня опасалась.

— Ах, вот в чем дело! А я не могла понять, почему вы в таком восторге.

— Конечно. И еще потому, что я так очаровательно поставила мистера Хэтфилда на место. Да, и еще одно — имею же я право на чуточку женского тщеславия? Я ведь не делаю вида, будто лишена этого важнейшего свойства нашего пола, и если бы вы видели, с каким самозабвенным жаром бедняжка Хэтфилд изливал свое сердце и оказывал мне столь лестную честь, а также его душевные мучения, которые никакая гордость спрятать не могла, когда он получил отказ, вы согласились бы, что у меня есть причина быть довольной собой.

— Чем больше его мучения, тем меньше, мне кажется, есть у вас для этого причин!

— Ах, какой вздор! — воскликнула барышня, досадливо встряхивая головой. — Вы либо не способны меня понять, либо не хотите из упрямства. Если бы я не верила в ваше великодушие, то подумала бы, что вы мне завидуете. Но может быть, вы признаете мое право быть довольной собой и по другой причине, не менее веской: я хвалю себя за мое благоразумие, умение владеть собой, за мое бессердечие, если вам угодно. Я ни чуточки не растерялась, не смутилась, не допустила никакой неловкости, никаких промахов. Я держалась и говорила именно так, как следовало. А ведь он решительно хорош собой — Джейн и Сьюзен Грин считают его обворожительно красивым; наверное, это он на них намекал, когда говорил, что другие были бы счастливы принять его предложение. Бесспорно, он очень умный, занимательный, приятный собеседник. То есть не умный в вашем смысле, но ровно настолько, чтобы его было интересно слушать. И очень представительный мужчина, с каким не стыдно показаться где угодно, какой не скоро надоест. Признаться, он мне последнее время нравился даже больше Гарри Мелтема и он меня просто боготворил. И все же, когда он застал меня врасплох, совсем одну, у меня достало и ума, и гордости, и силы отказать ему, да еще так презрительно и холодно! Нет, у меня есть все причины гордиться собой.

— И вы гордитесь тем, что сказали ему, будто для вас не составило бы никакой разницы, обладай он богатством сэра Хью Мелтема, хотя это совсем не так? И тем, что обещали ему молчать о его тягостной неудаче без малейшего намерения свое обещание сдержать?

— Разумеется! А что мне еще оставалось? Не хотели же вы, чтобы я… Но я вижу, мисс Грей, вы в кислом настроении. Вот и Матильда! Посмотрим, что на это скажут она и мама!

Она ушла обиженная, что я не разделила ее восторгов, и, наверное, думая, что я ей завидую. Но я не испытывала к ней ни малейшей зависти… во всяком случае, так мне казалось. Мне было жаль ее. Меня поразило и преисполнило отвращением ее бессердечное тщеславие. Я спрашивала себя, почему столько красоты даруется тем, кто так дурно ею распоряжается, а не тем, кто сумел бы обратить ее на радость себе и другим.

Но Богу виднее, решила я. Вероятно, есть мужчины не менее тщеславные и эгоистичные, чем она, и, быть может, подобные женщины нужны, чтобы карать их.

— Ах, ну зачем Хэтфилд так поторопился! — объявила Розали на следующий день в четыре часа пополудни, когда с томительным зевком положила вышивку и обратила безучастный взгляд в окно. — Вот и гулять идти не хочется, и предвкушать нечего. Если нет ни званых вечеров, ни балов, время тянется так долго и так скучно! А на этой неделе, да и на следующей, ничего не предвидится.

— Жаль, что ты так его отбрила, — ответила Матильда, к которой были обращены эти сетования. — Он к тебе теперь, конечно, и на милю не подойдет, а ведь ты-то была не прочь от его ухаживаний. Я все надеялась, что ты выберешь его своим кавалером, а миленького Гарри оставишь мне.