Долгий путь домой - Луиз Пенни

– Ты говоришь со мной или с виски? – спросила Мирна, и Рут снова посмотрела на нее так, словно увидела в первый раз:

– С виски, конечно.

Они сделали заказ, после чего Гамаш кивнул Кларе:

– Ваша очередь.

И пока они раскладывали закуски по тарелкам, Клара рассказала им о встрече с Томасом Морроу и об обеде с Марианной и ее чадом.

– Так Бин мальчик или девочка? – спросил Жан Ги. – Теперь уже, наверное, видно.

Он познакомился с семейством Морроу пару лет назад и был в очередной раз поражен тем, насколько англичане съехали с катушек. По его мнению, причина была в том, что они островитяне и потому злоупотребляют кровосмешением. Он подумал, что пора начать считать у них пальцы. Вот, к примеру, у Рут явно больше десяти пальцев на ногах.

– Пока еще невозможно сказать, – ответила Клара. – Но ребенок выглядит счастливым, хотя художественный ген к нему, увы, не перешел. Или к ней.

– С чего ты так решила? – спросил Габри, макая кусочек жаренного на углях кальмара в нежный чесночный соус.

– Питер показал этому чаду Марианны цветовой круг, и оно намалевало несколько картинок и повесило у себя спальне. Они просто ужасны.

– Большинство произведений искусства поначалу ужасны, – сказала Рут. – Твои были похожи на собачий завтрак. Это комплимент.

Клара рассмеялась. Рут была кругом права. Она действительно сделала комплимент. Первые работы Клары были настоящим хаосом. Чем хуже ее картины выглядели поначалу, тем лучше они оказывались в конечном счете.

– У тебя тоже так? – спросила она у Рут. – Как начинаются твои стихи?

– Они начинаются как комок в горле[42], – ответила Рут.

– А разве у тебя там обычно не оливка от коктейля? – невинно произнес Оливье.

– Однажды так и случилось, – признала Рут. – Но я написала хорошее стихотворение и тут же выкашляла ее.

– Значит, стихотворение начинается как комок в горле? – спросил Гамаш.

Пожилая женщина на секунду задержала на нем взгляд, а потом опустила глаза в стакан.

Клара сидела тихо и думала. Наконец она кивнула:

– У меня то же самое. Поначалу все эмоции прямо-таки выстреливают в холст. Как из пушки.

– Картины Питера с самого начала выглядят идеальными, – изрек Оливье. – Их никогда не приходится спасать.

– Спасать? – переспросил Гамаш. – Что вы имеете в виду?

– Мне Питер об этом говорил, – сказал Оливье. – Он гордился тем, что ему никогда не приходилось спасать свою работу из-за того, что он напортачил.

– А «спасти» картину означает исправить ее? – спросил Гамаш.

– Это жаргон художников, – вставила Клара. – Техническое понятие. Если наложить на холст слишком много слоев краски, все поры закупориваются и краска не держится. Она начинает сползать, и картина погибает. Обычно такое случается, если переусердствуешь. Это как если варить что-то слишком долго. Исправить уже ничего нельзя.

– То есть дело не в теме картины, – сделала вывод Мирна. – Это чисто физическое явление. Холст не выдерживает.

– Верно, но одно обычно сопутствует другому. Никто не станет мудрить с картиной, которая его устраивает. Такое случается, если тебе что-то не нравится. Ты пытаешься спасти картину. Работаешь и работаешь, стараясь выразить что-то по-настоящему трудное. Превратить собачий завтрак в нечто значимое. Вот тут-то холст и закупоривается.

– Но иногда спасение все же возможно? – поинтересовалась Рейн-Мари.

– Да. У меня порой получалось. Но в большинстве случаев исправить уже ничего нельзя. Вот в чем ужас: холст оказывается испорчен, когда я почти добиваюсь своего. Уже кажется, все, нашла, ухватила. Наношу последний мазок, и тут краска начинает сдвигаться, соскальзывать. Не держится. Все потеряно. Кошмар. Вот представьте, что вы пишете книгу, потом редактируете, снова редактируете, наконец все готово, и, пока вы пишете «Конец», все слова исчезают.

– Вот дерьмо, – в один голос сказали Мирна и Рут, а Роза на коленях у Жана Ги пробормотала: «Фак, фак, фак».

– Но иногда вам удавалось вытянуть картину? – спросила Рейн-Мари. – Спасти ее?

Клара перевела взгляд на Рут, которая вытаскивала из зубов кусочек спаржи.

– Я должна была ее спасти, – ответила она.

– Ты шутишь, – сказал Габри. – У тебя был выбор и ты спасла ее?

– Я говорю о картине, – отмахнулась от него Клара. – О портрете Рут.

– О том маленьком? – спросила Рейн-Мари. – Который привлек столько внимания?

Клара кивнула. Если громадное полотно «Три грации» кричало о себе, то маленький портрет Рут тихонько манил. Мимо него можно было легко пройти, не заметив.

И большинство просто проходили мимо маленького полотна. Многих из тех, кто останавливался, отталкивало выражение лица женщины. Картина излучала ярость: с нее гневно смотрела озлобленная старуха, ненавидящая мир, который не замечал ее. Все болтающие, щебечущие, смеющиеся люди в галерее спешили пройти мимо, а она оставалась одна на стене.

Ее тонкая рука с синими венами сжимала на шее потрепанную голубую шаль.

Она презирала всех.

Но те, кто задерживался, видели нечто больше, чем злость. Они видели боль. Мольбу. Призыв остановиться. Побыть в ее обществе, пусть хоть несколько секунд.

И те, кто удовлетворял ее мольбу, получали вознаграждение. Последнее подношение. Последнее чудо.

Только они видели то, что на самом деле изобразила Клара.

Только они видели спасение.

Точку в ее глазах. Сияние. Пожилая женщина начинала прозревать что-то. Там, вдалеке. За веселой толпой с бокалами в руках.

Надежду.

Этой единственной точкой Клара сумела передать момент, когда отчаяние переходит в надежду.

– И вы ее спасли? – спросила Рейн-Мари.

– Я думаю, спасение было взаимным, – сказала Клара и посмотрела на Рут, которая стащила кусок хлеба с тарелки Жана Ги и стала кормить Розу. – Эта картина принесла мне успех.

Никто не произнес ни слова, но все подумали, что если бы Клара писала тогда портрет Питера, то, возможно, уловила бы мгновение, когда надежда превращается в отчаяние.

Клара рассказала об их с Мирной утреннем визите в лучшие галереи Торонто. Питера там никто не видел.

Она говорила, а Арман Гамаш внимательно наблюдал за ней. Ничего не упускал – ни слов, ни тональности, ни малейших движений.

Если Клара соединяла в одно целое элементы картины, а Рут – элементы стихотворения, то Гамаш соединял в нечто целое элементы дела.