Серебряный век в нашем доме - Софья Богатырева

Однако, когда ей “прокрутили” пленку, испытала разочарование. “Результаты первой попытки перевода голоса Мандельштама с воскового валика на современный магнитофон я давал слушать Надежде Яковлевне в середине шестидесятых годов, – рассказывал Лев Шилов, сделавший все для того, чтобы драгоценные валики с голосом поэта стали доступны слушателям. – Эта перепись ей не понравилась. Думаю, дело не только в том, что их звучание было еще очень далеко от желаемого, от того уровня, который был достигнут реставраторами на более поздних этапах этой долгой работы, но и в том, что она хорошо, «слишком хорошо» помнила живой голос самого Мандельштама. Другие современники поэта (среди них, например, Мария Сергеевна Петровых), которые не ждали от переписи с восковых валиков чуда – полного воскрешения голоса поэта, утверждали, что эти записи достаточно точно сохранили и передают его чтение”[95].

После гибели поэта дружба его вдовы с Сергеем Бернштейном продолжилась, она неизменно бывала у него, когда появлялась в Москве. Кроме дружеских, тут имели место и профессиональные взаимоотношения: Надежда Яковлевна, скитаясь по городам империи, зарабатывала на жизнь преподаванием английского языка в высших учебных заведениях, и встречи с Сергеем Бернштейном включали в программу получение консультаций по вопросам лингвистики, ответы на вопросы, связанные с преподаванием языка, и помощь в работе над диссертацией. Диссертацию Надежда Мандельштам защитила в 1956 году под руководством академика В.М. Жирмунского, но, по-видимому, советы Бернштейна сыграли свою роль: в частных беседах она не раз повторяла: “Диссертацию мне написал Сережа”.

Шесть писем Надежды Мандельштам, посланные из Ульяновска в Москву Сергею Бернштейну, были написаны в течение двух лет, в промежуток между 9 октября 1950-го и 11 октября 1952 года, – все они связаны с работой Н.Я. над кандидатской диссертацией, посвященной английской грамматике, и проблемами, возникающими на пути к защите. Собственно, работа над диссертацией началась задолго до того, еще в Ташкенте: 12 июля 1947 года она писала Борису Кузину:

Надежда Яковлевна ссылается на житейские трудности, которые принесут ей – если случится! – провал, незащита диссертации, но на самом деле терзают ее не они, а страх нового унижения, сожаления о том, что, не удержавшись от искушения, дала тому повод, “подставилась”, пробила брешь в неприступности своего изгойства, высокомерного презренья, того, что по Галичу – “надежный лекарь всех обид”. “Тошно”, “противно” – ключевые слова: тошно и противно, что вступила в отношение с системой, в игру по ее, системы, правилам. И еще одно: “спать” – свидетельство многолетней безмерной усталости, накопленной в чужих углах за годы бездомности. А что до нравов и быта научной, псевдо- и околонаучной среды как провинциальной, так и столичной, то в кратких штрихах, брошенных на бумагу Надеждой Мандельштам, оная блистает во всей красе! Иной раз, когда персонаж того достоин, автор в лаконичной обрисовке характера поднимается до уровня своей мемуарной прозы. Как много вобрали в себя ее ласково-насмешливые описания научных чудачеств Шенгели (“прелестный человек и фантаст”, называет его Н.Я., а нам радостно узнать, что и тут добрый гений “Квадриги” сумел сказать свое слово, поддерживая вдову поэта в ее одиночестве) или восторженные отзывы о Викторе Максимовиче Жирмунском (“какой человек”, “обыкновенный ангел”, “самый обыкновенный ангел”), или нравоучительную притчу о “Гуговне”, добавляющую новую краску, новый оттенок к трагическому образу Алисы Усовой[97], созданному в “Воспоминаниях”. Другой вопрос – насколько справедливы ее упреки и обвинения и в какой степени должны мы им верить? То, что пишет она о В.А. Звегинцеве, который впоследствии стал профессором МГУ и, прекрасный организатор науки, много доброго сумел совершить: создал на филфаке Отделение теоретической и прикладной лингвистики, которым руководил долгие годы, а также сыграл ведущую роль в открытии границ для публикаций в Советском Союзе переводов на русский язык важнейших лингвистических работ зарубежных ученых, расходится с оценками, которые дают его личности исследователи и коллеги. Пристрастность Надежды Мандельштам к людям известна, она ее за собою знала и с присущей ей отважной честностью не скрывала: “Слава пристрастиям!”[98] – восклицает она. И: “Боже! Кто я такая, чтобы быть справедливой?”[99]

Однако в случае со Звегинцевым – тут больше, чем пристрастность, тут война. Война затяжная, безжалостная, давно объявленная и – позиционная, когда каждая сторона ждет удара и готовится к нему. Силы враждующих не равны. Звегинцева Надежда Яковлевна боится до смерти и поливает грязью, опасаясь, как бы он чего подобного не сделал по отношению к ней: в его возможностях загубить законченную диссертацию, в которую столько сил вложено и на которую такие надежды возложены.

Дело в том, что нечто ужасное он однажды уже сотворил.

Надежда Мандельштам в эвакуации, в Ташкенте, куда Анна Ахматова помогла ей приехать, “вырвала для нее пропуск”, преподавала английский язык – сначала в Центральном доме художественного воспитания детей, тоже эвакуированном в Ташкент, а потом перешла в САГУ, Среднеазиатский государственный университет, и тут всплыло, что у нее, преподавательницы кафедры иностранных языков, нет высшего образования! Увольнение казалось неизбежным (припомним сказанное по другому поводу, но тоже о работе в САГУ: “В моем положении это могло быть использовано, чтобы выгнать меня и лишить хлеба – того самого черствого хлеба, который мне давала служба”). С большим трудом, с помощью деятельных доброжелателей удалось выхлопотать разрешение министра держать экстерном экзамены по программе филологического факультета. Надежда Яковлевна, сменив учительский стол на студенческую скамью, прилежно занималась и успешно сдавала один предмет за другим, пока накануне государственного экзамена не рассорилась вдрызг со Звегинцевым, в ту пору заведующим кафедрой языкознания, а тот вкатил ей “неуд” за письменную работу по английскому языку, ее основному предмету.