Серебряный век в нашем доме - Софья Богатырева

Каждый, кому приходилось преподавать, знает, что граница между проходным и непроходным баллом чаще всего зыбка и подвижна и у экзаменатора почти всегда есть возможность выбора. Почему выбор Звегинцева в таком судьбоносном случае оказался столь жестоким? Он не мог не знать имени Мандельштама, не понимать, в каком положении находится его вдова. Слишком просто было бы объяснить такой поступок раздражением, обидой. Правда, знавшие его вспоминают, что был он обидчив, подозрителен и тоже грешил пристрастностью, но уж слишком мелко для ученого: сводить с коллегой счеты на таком необычном, “аварийном” экзамене! Естественно, приходит на ум, что он так поступил не по своей доброй (в данном случае – злой) воле, а по принуждению.

Экзамен после еще более трудных хлопот удалось пересдать, диплом Надежда Яковлевна получила, с работы ее не уволили, однако Владимир Андреевич Звегинцев с тех пор внушал ей ужас и отвращение.

В письмах к Сергею Бернштейну, как и в переписке с Борисом Кузиным, мы встречаем не совсем знакомую, точнее, совсем не знакомую нам Надежду Мандельштам: Надежду Мандельштам, которая умеет извиняться, объясняться, оправдываться; ту, что откровенно жалуется на людей и на судьбу и просит о помощи; донельзя самокритичную, постоянно собой недовольную… Непримиримая, грозная, всех на свете прижизненный судия, уверенная в себе и каждом своем слове “Мандельштамиха” с ее мужской хваткой и жесткостью, предстает тут иным существом: женственной, растерянной и робкой, сомневающейся и беспомощной, испуганной (хочется даже сказать: трепещущей), которая нуждается в утешении, в добром слове и добром друге, в мужской руке, на которую могла бы опереться, и ищет ее там, где знает, что – нет, не откажут. Оказывается, на дне этой обожженной души таились доброта и мягкость, которые лишь ждали повода подняться на поверхность и выплеснуться наружу. За долгие годы общения с нею мне довелось лишь однажды уловить в ее голосе и заметить в ее взгляде нежность (о том речь впереди), да и то я потом придирчиво себя проверяла: не помстилось ли? А тут их полно – добрых слов, нежных слов: “Я очень по вас скучаю”, “Я часто скучаю по вашей рыжей бороде (и черной шапочке)”, “Я вас очень люблю, и я очень хочу, чтобы вы были таким, как вы есть” – вплоть до совсем уж непредставимого в ее устах “целую ручки” в адрес моих родителей! Притом она знает, что пишет “в пространство”: ей известна злосчастная привычка Сергея Бернштейна отвечать далеко не на каждое из полученных им писем. (Тут, я думаю, имела место не небрежность, а свойственное С.И. и губительное в иных случаях стремление к совершенству, заставлявшее его откладывать ответ на письмо, как и публикацию законченной статьи “на потом”, чтобы написать не спеша, в подходящую минуту, в подходящем расположении духа и, согласно его требованиям к себе, создать близкий к совершенству образец эпистолярного искусства. Свободная минута при его занятости и медлительности не находилась, требуемое расположение духа не возникало, “потом” превращалось в “никогда”, а тем временем наступали спасительные каникулы, Надежда Яковлевна приезжала в Москву и взбиралась по выщербленным каменным ступеням, с каждым годом становившимся все более крутыми, на четвертый этаж дома № 11 по Столешникову переулку прежде, чем предполагаемый шедевр являлся на свет.)

Но если не считать кое-где разбросанных шпилек-упреков по поводу предполагаемых не-ответов на них, письма Надежды Мандельштам к Бернштейну исполнены добрых чувств, сердечности, благодарности по отношению к адресату и его близким и к другим, близким самой Н.Я. людям. Кроме того, мы узнаем в ее лице серьезного, независимо мыслящего лингвиста, для неспециалистов это наименее известная ипостась ее личности.