А наутро радость - Бетти Смит

Итак, я думаю, что разница между реализмом и натурализмом в том, что при реализме люди в книге кажутся реальными, а при натурализме они кажутся более человечными».

Когда группе был задан вопрос, никто не выразил желания высказаться о работе Анни. Правда, один юноша заметил, что называть убийство проступком – это неслыханное преуменьшение. Одна девушка осведомилась, почему автор работы написал не «любовница», а «женщина на стороне». Было еще несколько высказываний, но ни одно не было особенно благожелательным. И тогда заговорил Проф.

– Странно, – сказал он, – что никто не заметил свежую точку зрения автора, простоту стиля…

«Он говорит обо мне, – в экстазе подумала Анни. Обо мне!»

– …четкую формулировку того, что так трудно выразить.

Звонок прервал комментарии Профа к ее работе.

Когда в тот вечер Карл пришел домой, она поцеловала его с особой нежностью и как-то по-новому, застенчиво прошептала, что очень любит его.

– И чем же это вызвано? – осведомился он, весьма довольный.

– Ничем. Просто я так счастлива, что могла бы умереть.

Джеймс У. Дарвент, декан юридического факультета, и профессор Виктор Ньюкул с английского отделения были давними друзьями. Оба были очень заняты, но время от времени выкраивали время для совместного ланча в Клубе факультета.

– Да, благодарю вас, пожалуйста. – Студент, подрабатывавший официантом, снова налил кофе в чашку декана.

Профессор Ньюкул прикрыл свою чашку рукой:

– Мне больше не надо, спасибо.

– Ты говорил… – сказал декан.

– Да. Я бы сказал, что у нее есть все задатки будущего писателя. Очень плохо, что она не может продолжать учиться.

– А эти занятия для начинающих драматургов в следующем семестре? Кто будет их вести, Вик? – осведомился декан.

– Кажется, Хейз.

– Ты мог бы попросить, чтобы он позволил ей ходить на занятия?

– Полагаю, что могу. Это как раз то, что надо. Знаешь, у нее удивительное чувство диалога.

– Хорошо!

Официант поднял кофейник над чашкой декана:

– Еще кофе, сэр?

– Нет, спасибо, Гарри. Сегодня днем у меня заседание кафедры, и третья чашка кофе помешает мне там заснуть.

К Дню благодарения у Анни осталось на счету в банке двадцать восемь долларов. Ей пришлось воспользоваться своими сбережениями, чтобы дополнить заработок Карла, составлявший пять долларов в неделю. О, как легко было планировать семейный бюджет в день свадьбы, на скамейке в кампусе! Они учли катаклизмы, которые могли разрушить их скромный бюджет: внезапная болезнь, визит к дантисту, беременность. Но, к счастью, эти бедствия не наступили. Зато им досаждали мелкие расходы, возникавшие изо дня в день.

Блокноты стоили недорого, но их уходило очень много. Карандаши стоили совсем дешево – пара за пять центов. Но карандаши быстро таяли. Как и бритвенные лезвия.

«И, честно говоря, Анни, мне нужно мыло для бритья. Нет, Анни, банное мыло не подойдет. Да, дорогая, я могу подровнять твои волосы, чтобы сэкономить на парикмахере. Но, Анни, ты не можешь подстричь мои волосы. Нет, это не может подождать еще неделю. Волосы уже падают на воротник. Ты хочешь, чтобы мальчишки свистели мне вслед?»

Да, она знает, что это дешевле, чем купить новые туфли, но пятьдесят центов за починку каблуков! Да, он ее любит, но от ее штопки у него на носках комки, и от этого появляются мозоли. Он знает, что она научится, но в конце концов пара новых носков стоит всего пятнадцать центов. Она знает, что у них последние двадцать пять центов, но просто не может жить без помады.

– А еще ты покупаешь тальк, Анни, и так приятно пахнешь.

– Мне не хотелось об этом говорить, Карл, но прокладки… На них никогда не бывает скидок, – посетовала Анни.

– И нельзя купить коробку резинок.

Она нахмурилась:

– Не говори непристойные слова, Карл.

– Это одно из преимуществ супружеской жизни. К тому же ты знаешь все непристойные слова.

– Но это не значит, что они мне нравятся. Не то чтобы я была такой уж моралисткой, но они режут мне слух. Как мел по доске.

– А ты знаешь, что большинство так называемых непристойных слов пришло прямо от Чосера?

– Ты шутишь!

– Прочитай как-нибудь «Кентерберийские рассказы».

– Завтра же возьму в библиотеке.

– Я просто не понимаю, Анни. Странно, что такая прямолинейная девушка, как ты, использует столько глупых эвфемизмов…

– Что, прости? Что это значит?

– Черт возьми, ты прекрасно это знаешь. Те благопристойные словечки, которые ты употребляешь вместо того, чтобы сказать, что идешь в уборную. И все эти ахи: «о, какой плохой мальчик!», когда мне случается произнести простое англосаксонское слово.

– А тебе обязательно нужно употреблять непристойные слова, чтобы возбуждаться в постели?

– Нет, не обязательно. Я тебе скажу, что мне действительно нужно. Мне нужно двадцать пять центов… – Он осмотрелся, притворяясь, что боится, как бы кто-нибудь не услышал. – Сама знаешь для чего.

Анни рассмеялась. Роясь в сумочке, которая всегда была туго набита, она сказала:

– Интересно, почему это называется свободной любовью. Ну, знаешь, как в Гринвич-Виллидж?[13]

– Анни, ты не можешь найти еще один пятицентовик? Я терпеть не могу расплачиваться пенни.

– Деньги есть деньги, – возразила она.

– Потрясающе! – Он изобразил преувеличенное восхищение. – Ты это сама придумала?

Она широко раскинула руки и с чувством произнесла:

– Поцелуй меня, мой дурачок!

Карл поцеловал ее и направился к двери. Взявшись за дверную ручку, он сказал:

– Послушай, малышка! Когда ты отказываешься произносить «непристойные» слова и твердишь, что не станешь их говорить, это возбуждает гораздо больше, чем если бы ты их действительно произносила.

– Ах ты!.. – Анни схватила пепельницу. Карл успел закрыть за собой дверь, прежде чем та в нее угодила. На этот раз она не разбилась, так как была металлической.

Он открыл дверь и заглянул внутрь:

– И более того – ты это знаешь!

Карл бегал быстрее Анни. Он уже несся по улице, прежде чем она спустилась до середины лестницы.

Несколько дней спустя, когда он вернулся домой, она торжественно объявила: