Лицо в кадре - Николай Сергеевич Оганесов

натуральным образом. А после, придя в себя, потребовал вернуть ему остатки — ошметки ассигнаций. Завернул в бумагу и унес. Мы еще шутили: снова закопает.

Вопрос: Вы не интересовались, откуда у него деньги?

Ответ: Хорошо помню, что его допрашивали, а затем проверяли показания. Он имел какое-то отношение к музыке… Знаете, его показания, подтвердились. Мы не нашли никаких противозаконных операций или действий со стороны Пруса.

Вопрос: Больше ничего не вспомните?

Ответ: Кажется, потом в газете об этом писали.

Отрывок из статьи. Газета «Вперед» от 14 июня 1939 года

…А вот другой поучительный случай. Сумму сбережений мы называть не будем, скажем лишь, что она была значительной.

Итак, плоды своих долгих трудов житель нашего города Прус Е. А. закопал в землю. И что же? Через пять лет деньги превратились в труху.

Не правда ли — поучительный пример!

Граждане!

Приобретайте облигации Государственного займа! Подписываясь на заем, вы вносите вклад в индустриальное строительство страны.

3.

Вопрос: Что вы можете сказать о Евгении Адольфовиче Прусе?

Ответ: В тысяча девятьсот двадцатом году Евгения привел ко мне какой-то знакомый. Он был моим ровесником, но я к тому времени имел высокую квалификацию настройщика музыкальных инструментов, а он ничего не мог. Евгений рассказал, что его отец, поставщик бумаги и совладелец крупной типографии, сбежал в Крым, а потом и вовсе из России, оставив его с матерью на произвол судьбы, без средств к существованию. Сам Прус плохо видел, но слух у него был отличный и сообразительности не отнять. Я взял его учеником. Через полгода он начал работать самостоятельно. Ну и… воровать, конечно.

Вопрос: Воровать?

Ответ: Известное дело. Время было неустойчивое, люди неспокойные. Начинал поднимать голову частник. Соблазн, конечно, большой. Каждый норовил открыть собственное дело, сорвать куш. Вот Прус и не выдержал, стал скрывать часть выручки, а потом совсем отошел от мастерской и открыл свою, частную. Тогда в банке охотно давали ссуды под такие предприятия… У кого тогда музыкальные инструменты были? У заводчиков, нэпманов, одним словом; а нэпман музыкой не очень-то увлекался и на нее зря денег не тратил. У него рояль вместо мебели стоял, как шифоньер или буфет. Мастерская у Пруса не окупалась. А тут налог выплачивать, ссуду погашать. Занесет, бывало, солдат гармошку починить, да с него какая корысть? Или в ресторан позовут — пианино расстроилось. Накормят, напоят, а денег — извини, подвинься… Прослышал я, что Прус стал краденое скупать. Похоже было — правда. Деньгами он никогда особо не сорил, но дом купил. Крепкий, каменный. Значит, завелись деньжата — недвижимость тогда очень дорого стоила… В двадцать четвертом взяли его. Полгода не было видно, потом вернулся — отпустили. Пришел ко мне деньги занимать. У меня — хоть шаром покати, ничего за душой не было. Да ему, похоже, не деньги нужны были, а тихое местечко — переждать, отсидеться. Дом его конфисковали, а золотишко, судя по всему, осталось. Пожил он у меня с месяц и исчез, не попрощавшись.

Вопрос: Когда же вы с ним снова встретились?

Ответ: В тридцать девятом. Встретил случайно, на улице. Замкнутый, слова не вытянешь. Едва говорил со мной. Сказал, что опять настройщиком работает, а заодно и часы ремонтирует. Пригласил я его к себе, посидели, выпили. Язык-то у него и развязался. Стал жаловаться, что жена у него умерла, осталась маленькая девочка, что тяжело ему. Пошел я его провожать, он мне спьяну сказал, что вроде деньги в земле сгнили, все накопления. Не поверил я, а через несколько дней в газете прочитал…

Вопрос: Это была последняя ваша встреча?

Ответ: Нет. Постойте, когда это было? В конце сорок четвертого, кажется. Демобилизовался я по ранению. Вернулся домой без левой ноги. Переживал очень, запил с горя. Вот под пьяную руку он мне и попался. «Я, говорит, хорошее помню, идем ко мне». Пришли. Он дверь на щеколду закрыл, окошки занавесил и стал выкладывать на стол мясо, мед, масло. Хлеб белый, как довоенный. «Ешь, говорит, только тихо». Оно, может, и честно заработано, но вывернуло меня наизнанку. Взял я костыль в руки. «Значит, говорю, люди кровь проливают, по карточкам граммы черного получают и селедку ржавую, а ты, мурло, в крысином своем углу задернул занавески и мед с маслом трескаешь?!» И пошел я этим костылем крушить все, что глаза видели. Да, видно, не подрассчитал силы, не удержался на одной ноге, упал, а пока поднялся, смотрю — дверь нараспашку, и Прус весь зеленый стоит. «Вон, говорит, отсюда. Я за каждую копейку отчитаться могу, за каждую каплю меда. Не пугай! Не хочешь помощи — не надо». Подобрал я костыль и сказал ему на прощание: «Я кровь свою на капли не считал, когда ногу под Кенигсбергом оставил, а мед твой и подавно считать не буду! Сам считай… Эх, Женя, на что твоя жизнь-то ушла!»

4.

Ответ: Наказание я отбыл. Сами понимаете, вспоминать не очень-то приятно.

Вопрос: А все-таки.

Ответ: Пруса я помню хорошо. Он расплачивался за продукты золотом: часы, запонки, кольца, заколки. Все вещи старинные, еще дореволюционных лет — я на этом деле собаку съел, знаю. Ну, спрашивал, конечно, откуда у него золотишко. Он отмалчивался и только однажды разговорился, сказал, что в двадцатых годах имел собственное дело — мастерскую или лавку.

Вопрос: Какие продукты он брал?

Ответ: Масло, муку, мед. Торговался жестоко, за каждый грамм. Он был постоянным клиентом, поэтому я сбавлял в цене, но в один прекрасный день мне шепнули, что на черном рынке, — сами понимаете, мы все друг друга знали, — дочка Пруса перепродает соль и швейные иголки, которые ее отец покупал у меня. Я встретился с ним и сказал: «Что же ты, ворона, на мне зарабатывать хочешь? Я к тебе как к человеку, а ты мне подлянку устраиваешь?!» Пригрозил ему хорошенько, без этого нельзя было, зазеваешься — съедят. С тех пор я драл с Пруса втридорога, а он и не пикнул. А вскоре, в середине сорок пятого, он перестал приходить, сказал, что нет больше золота, закончилось.

Вопрос: Больше вы