Дженни Вильерс - Джон Бойнтон Пристли

— Где, вы говорили, находится этот ваш репертуарный театр? — спросил он с улыбкой.

— В Уонли. Недалеко отсюда. Вы приедете посмотреть меня? — Она чуть не танцевала от радости.

Он кивнул.

— Как только я все здесь закончу. И тогда — тогда, я думаю, у меня найдется, что вам предложить.

— Вот здорово! — вскричала она, и этот взрыв восторга всех рассмешил. Потом она стремительно повернулась к Паулине. — Он теперь совсем другой. Что-то в самом деле произошло.

Паулина бросила на Чиверела быстрый пытливый взгляд, но он еще не был готов ответить на него. Он поспешно повернулся к Роберту и пожал ему руку.

— До свидания. Заботьтесь о ней.

— Обещаю вам. Всего доброго, сэр.

Энн протянула руку Чиверелу.

— Я очень, очень благодарна. — Она лукаво посмотрела на него. — А иначе бы я рассердилась на вас. — И, инстинктивно чувствуя эффектность своего ухода, она сразу же пошла к двери.

— Почему же? — удивился Чиверел.

Она обернулась уже у самой двери, взглянула на него в последний раз и сказала достаточно громко, чтобы он услышал:

— Потому что это разозлило бы любую женщину — вы все время смотрели на меня так, словно пытались увидеть кого-то другого.

Они с Паулиной были одни, совсем одни, как всего час или два назад, когда он сказал ей, что покончил с Театром, и она так рассердилась. Она вопросительно смотрела на него, и он встретил вызов ее красивых глаз и улыбнулся ей. Он любил Паулину, был ей предан. Неожиданно он понял, что она значит для него не меньше, чем он для нее. Она столько сделала для него в Театре. Они сидели рядом, два старых актера, и все их бесчисленные вест-эндские дорожные, гастрольные приключения, одни смешные, другие печальные, теснились позади них, на маленькой сцене их жизни. Но сейчас ему трудно было снова заговорить с ней после того, что с ним случилось. Они были из одного мира, они слишком давно знали друг друга, и хотя ни у кого перемена в его отношении к Театру не вызвала бы большего энтузиазма, чем у Паулины, самое ее присутствие, ее вопросительный, устремленный на него взгляд делали всякое рациональное объяснение этой перемены невозможным. Размышляя о том, что ей сказать, он сомневался, и отступал, и уже пытался обмануть самого себя.

— Что означала ее последняя фраза? — спросила Паулина.

— Я не совсем понял, — ответил он осторожно. Потом решился и прибавил: — Но я знал ее родственника — некоего Уолтера Кеттла.

К его облегчению, она выслушала это без комментариев и заговорила о другом:

— И ты принимаешь предложение Джорджа Гэвина и остаешься в Театре?

— Да. И буду работать так, как давно уже не работал. То, что Джордж владеет этими театрами, дает нам потрясающие возможности. Мы попробуем создать две хорошие постоянные труппы… найти новые таланты… воспитать подающую надежды молодежь, писателей и актеров. И нам понадобятся твой совет и помощь, Паулина.

Она вспыхнула от удовольствия.

— Конечно, Мартин. Давай сразу после премьеры поговорим об этом. Ты ведь как будто не собираешься браться за дело прямо сейчас, судя по тому, что ты сказал Джорджу.

— Совершенно верно. Курить хочешь?

Она пристально посмотрела на него поверх пачки, которую он протягивал ей.

— Но почему ты изменил решение? Что произошло?

Пока он клал пачку на стол и подносил ей огонь, у него было несколько секунд, чтобы обдумать ответ.

— Я думал о Театре. — Он указал ей на стул рядом со своим креслом и сел сам. — О Театре, который есть жизнь в миниатюре, как всегда говорили старые писатели, особенно Шекспир.

Она нетерпеливо взглянула на него.

— Я знаю. Весь мир — театр и так далее. Каждый играет роль и тому подобное. Это довольно очевидно, я всегда так думала.

— Не знаю, — сказал он медленно, глядя, как дым вьется кольцами, рассеивается и исчезает. — Не знаю. Один человек в отпущенное ему время играет множество ролей. Человек отличен от своих ролей, и время его жизни — это та сцена, на которой он их играет. Разве это так очевидно, Паулина? Быть может, для тебя, но для меня — нет.

— Что же тут неочевидного? — Она больше не раздражалась, ибо видела теперь, что он серьезен, что тут не просто отказ ответить на ее первоначальный вопрос.

— У тебя сейчас лицо того самого Интеллигентного Зрителя, — усмехнулся он.

— Да замолчи ты! То есть нет, продолжай. И будь серьезнее, Мартин. Нехорошо: я ведь отлично знаю, что тебе на самом деле вовсе не хочется паясничать. Внутренне ты предельно серьезен. Разве нет?

Он кивнул.

— Давай посмотрим на это так. Помнишь, мы часто удивлялись, почему мы с такой серьезностью относимся к этому темному делу, к этому лицедейству. Мы отдаем ему себя без остатка, превозмогаем болезни, страх перед воздушными налетами, личные катастрофы — ничто не может остановить нас. Мы говорили об этом и не понимали — почему. Ни реклама, ни деньги, ни слава, ни честолюбие не казались нам достаточно основательной причиной. Так?

— Да, конечно, я помню. Но, может быть, тут все вместе взятое? — сказала она задумчиво. — По-моему, мы так и решили, когда говорили об этом в последний раз.

— Я забыл. Хотя это, конечно, возможно. Но, может быть, есть и другая причина, совсем иная, и состоит она в том, что Театр всегда символичен и что бессознательно мы все это признаем.

— Я не сильна в символике, Мартин. Скажи как-нибудь попроще.

— Я верю теперь, — начал он серьезно, — что в нашей жизни, как и на сцене, декорации, костюмы, грим и реквизит — это только театр теней, который складывают и уносят, когда представление окончено. А истинное, нетленное и прочное — это как раз все то, что стольким дуракам кажется преходящим и мимолетным… сокровеннейшие и глубочайшие чувства, которые честный художник отдает своей работе… корень и суть настоящего личного отношения… пламя. Да, чистое, незатухающее пламя…

Пораженная, она широко раскрыла глаза.

— Почему ты сказал это — о пламени — вот так? Мартин, что случилось?

Он пропустил вопрос мимо ушей и продолжал с большой теплотой:

— Паулина, какой бы пошлой ни казалась иногда эта мешанина из красок, холста, прожекторов и рекламы, мы, работающие в Театре просто потому, что он есть живой символ таинства жизни, — мы помогаем охранять пламя и приобщать к нему. — Он нарочно заговорил более легким тоном. — И пусть мы выглядим глупо, дорогая, мы все же служим божественной тайне.

— А когда я пыталась сказать что-то в этом роде в своей речи перед мэром, — вскричала она, — ты поднял меня на смех!

— Я был не прав. И прошу меня извинить, — добавил он, поднимаясь. — А теперь мне надо поработать.