Опыты бесприютного неба - Степан Гаврилов

А вот тут стоп. С каких это пор оперативники носят бороды и не показывают ксивы? Если это меня первый раз в жизни принимают, то я категорически против – я себе представлял его немного не так!

Дверь щелкнула. Мы стали спускаться. Страх и неопределенность длились так долго, что стали меня раздражать, как зубная боль. На улице и вправду хотелось крикнуть. Я повернулся назад, но поймал бычий взгляд худого с кадыком.

Перед парадной стояла невзрачная, старенькая иномарка. Задняя дверь была широко распахнута. На крыше никаких мигалок не наблюдалось.

Сперва залез я, следом за мной поместился длинный. Мясистый уселся на переднее пассажирское. Машина тут же сорвалась с места. Рулил тот угрюмый, который сидел за ноутбуком. Был он, кстати, моложе своих друзей.

Мясистый открыл бардачок, пошарил там, что-то пробормотал кадыку. Тот протянул руку, взял у друга неопределенный, бесформенный предмет.

– Фа, – сказал мне кадык.

В его руках была обыкновенная черная мужская шапка. Он жестом приказал мне пригнуться. Сначала я не понял его, тогда кадык схватил меня за шею и сильно нагнул, потом надел мне на голову шапку и спустил ее на глаза.

– Смотреть нельзя, – пояснил с переднего сиденья мясистый.

Какое-то время машина толкалась, набирала и снижала скорость, а потом поехала быстро. Они говорили на чем-то своем, громко смеялись. Пахло мужскими телами, сигаретами, дешевым освежителем воздуха, бензином.

Мы где-то ненадолго остановились, судя по всему, на заправке, а когда поехали обратно, я почувствовал жгучую, нестерпимую обиду, смешанную с еще большим раздражением. Будто бы вся эта ситуация, три этих армянских богатыря, эта тачка, мудак Шульгин скукожились до маленькой точки, которая превратилась в надоедливого комара и стала невыносимо жужжать вокруг. Безумно захотелось встать и уйти, будто бы все это был мерзкий и липкий сон, мудацкий, глючный балаган, который до смерти задолбал. И больше всего я хотел бы быть сейчас рядом с Соней.

Нос защипало, я почувствовал, как горло задергала судорога – я почти начал плакать. Но нет, здесь я этого делать не буду. Вдруг все стало ясно и прозрачно в этом мире. Ну какие же они коты?

Я снял с себя шапку и оглядел машину. Братья с интересом посмотрели на меня.

– Мужики, – сказал я и закашлялся.

Они заинтересованно ждали.

– Куда вы меня везете? Если вы по делам Шульгина, я ничего не знаю. Я просто работал на него, он мне платил немного денег. Мы с ним из одного города, знакомы давно, но я понятия ничего об его делах не имею.

Братья продолжали с любопытством меня разглядывать. Даже угрюмый за рулем отвлекся от дороги.

– Честное слово, – добавил я для пущей уверенности.

Рулевой что-то сказал друзьям – звучало это так, будто обрушилась поленница с сырыми дровами и пилой «Дружба» наверху – дробные, нерезкие звуки и мягкий лязг в конце. Троица громко засмеялась.

– Я знать не знаю, где Шульгин. Я видел его неделю назад. А сегодня пришел – и увидел вас.

– Пришел – друга не нашел, – сквозь хохот сказал кадык.

– Разберемся, – коротко ответил мясистый на переднем пассажирском, – ты, главное, будь молодец!

– Мужики, мне чужого не надо.

Братья угрожающе замолчали. Я посмотрел за окно – мы ехали по трассе Питер – Москва. Армяне снова стали говорить о своем.

Потом угрюмый рулевой повернулся и что-то сказал длинному. Тот наклонился ко мне и тихо произнес:

– Шапка.

Я послушно надел шапку и надвинул ее на глаза. Вдруг все это бессилие, злость куда-то ушли и захотелось спать. Машина резко повернула, мы поехали по ухабам. Сколько продолжалось это движение, я не знаю: час, полтора.

Бездорожье не заканчивалось, это очень злило рулевого, он кряхтел и жал, наверное, на все педали подряд, отчего машина нервно вздыхала и громыхала всеми своими шестернями. Наконец водитель сбавил скорость. Через какое-то время мы остановились.

Машина три раза сильно качнулась – братья повылезали. Хлопнули двери. Я, воспользовавшись моментом, сдвинул шапку на лоб и огляделся. Мы стояли возле не то деревенского, не то дачного дома. Виден был небольшой кусочек. Тут я здорово испугался – в лобовое стекло с интересом заглянула пара глаз. Мальчик лет семи, тоже кавказской наружности, с гордостью и вызовом смотрел на меня.

Дверь распахнулась, это худой вспомнил обо мне.

– Шапка! – крикнул армянин и с силой натянул мне ее на глаза.

Он приказал мне выйти, аккуратно помог выпрямиться. Потом грубо схватил под локоть и куда-то повел. Пару раз я, запнувшись, чуть не падал, тогда он одергивал меня, как непослушного пса. Вокруг послышались звуки, топот, заговорили люди – и на русском, и не на русском, ясно слышались два женских голоса. Пахло вареным мясом, чем-то жареным. Все это скоро осталось позади, под ногами почувствовалась утоптанная земля.

– Голова, – вдруг сказал худой и схватил меня за шею.

Он резко нагнул меня и завел в какое-то помещение.

– Голова, – вновь повторил путевой.

Я нагнулся сам. Он слегка толкнул меня. Сзади послышались хлопок двери и металлический щелчок. Приятно запахло сырым деревом.

– Так и будешь стоять, что ли? Мужчины в помещении, вообще-то, снимают головные уборы, – раздался передо мной голос.

Я машинально сдернул шапку и увидел Шульгу. Его обступала скользкая и душная темнота.

Секунды хватило, чтобы понять: нас затолкали в обычную баню. Я присмотрелся к Шульгину: ему повезло меньше моего – лицо его под правым глазом здорово набухло и покраснело. Сам он загадочно, полупьяно улыбался.

– Испытания, – почти пропел Шульга. – Торсунок сказал: «То, что нас не убивает, делает сильнее».

– Шуля, задрал, – не выдержал я, – это коты?

– Да какие они коты? – Шульга блаженно улыбнулся. – Так, простые наркоторговцы.

– Что нам делать? Когда меня отпустят? Я тут ни при чем, скажи им!

Теперь я понял, почему он так странно лыбился. Его нижняя губа, как и глаз, была разбита.

– Разберемся, – сказал он, а потом непринужденно развалился на полке и сцепил свои мерзкие, длиннющие пальцы в замок. – Чаю вот хочу. У тебя нет пуэра с собой?

– Когда они тебя схватили?

– Меня никто не хватал. Я сам с ними поехал, – ответил он и для пущей уверенности добавил, цокнув: – Доб-ро-вольно.

Из мутного маленького окна на его разбитое лицо падал нежный свет.

– Когда это было?

– Вечером вчера.

– Почему ты не позвонил мне и ничего не сказал?

Он сел и посмотрел на меня со смесью раздражения и тоски.

– А с чего бы я тебе позвонил, дорогой? С этой вот мочалки? – Шульга кивнул на вихотку, висевшую на стене.