Чужие ордена - Анатолий Филиппович Полянский

себя в ответе за парней. И не только потому, что был старше, опытней. Заботиться о солдатах, отдаваемых ему в армии под начало, давно стало не просто обязанностью – скорее велением души. Чувства, что он испытывал к мальчишкам – добрым и злым, дерзким и послушным, – были сродни отцовским.

Всматриваясь в осунувшиеся, почерневшие лица товарищей по несчастью, Пушник видел, как здорово они изменились – посуровели, повзрослели. Сегодня на рассвете каждый наверняка подумал, что и его, возможно, ожидает судьба Танкиста, ну, не с тем концом, так с этим. Уж на что Выркович совсем пацан, а и у него взгляд как-то сразу утратил дерзкую наивность.

Глаза Пушника остановились на Моряке, потерянно сидевшем напротив. К лепешке, к наполненной баландой миске тот не прикоснулся. Вот как можно ошибиться в человеке… Казался толстокожим, легкомысленным ветрогоном, избалованным в той, доармейской жизни портовыми девочками и блатными компаниями. Иногда выплывала мыслишка: а тот ли это парень, за которого себя выдает? Но после того, как Жаба на допросе разрисовал Моряка по «высшему» разряду, сомнения отпали… И все-таки еще недавно трудно было бы заподозрить в нем такую чувствительность. Ведь Моряк буквально забился в истерике, увидев Танкиста в петле. Конечно, он больше других над человеком изгалялся. Впрочем, и остальные особенно не отставали, плевали в парня как могли. Каждый внес постыдную лепту, вот и погубили человека. Не выдержал травли и смертью доказал, что чист. Далеко не каждый на такое способен. А им всем позор!

Пушник и себя винил в гибели Танкиста. Мог бы попридержать ребят в усердии проявить неприязнь. Слишком уж явно указывал Жаба на предателя. Рассчитывал на дураков? Сделал Танкиста козлом отпущения, прикрыв кого-то другого?.. Но Жаба не кретин, чтобы так грубо работать. Он – типичный провокатор и, надо признаться, преуспел, заставив грешить на невинного человека.

Угрюмое молчание в камере продолжалось. Прошел час-другой, а никто не заговорил. Люди погрузились в свои думы, скованные полуденным зноем, и это начинало беспокоить. В гнетущей атмосфере становилось трудно дышать. Нервы, как перетянутые струны, вот-вот рванут. И ситуация в камере – от покорности судьбе до психического срыва – станет неуправляемой…

Николай отыскал глазами Полуяна, поманил к себе. Тот подошел, тяжело опустился рядом. Помолчал и глухо сказал:

– Ось як оно вышло, проглядели человека. Пусть земля ему будет пухом…

– Кончай панихиду! – прикрикнул прапорщик. Он видел: Ян отражает общее настроение, которое как раз и нужно переломить. – О живых думать надо! Как обстоят дела с побегом?

Полуян вздрогнул, громыхнул кандалами. С какой стати прапорщик, требовавший строжайшей конспирации, вдруг заговорил на публику?

– Харчами малость подзапаслись, – пробормотал растерянно. – Железяки из кузни изъяли и заточили. Ножи дюже разбойные получились… Сашок с Акаром переговоры провел.

– Что Абдулло?

– Крутит толмач. Но расположение постов сообщил. Ночью возле тюрьмы один стоит, да двое – у ворот.

– Значит, трое? – протянул Пушник. – Трудненько будет снять.

– Кто говорит, что легко?

– Главное, без шума.

– Расстараемся. Ты скажи срок. Может, сегодня? Братва дюже за Танкиста переживает. Никто не убоится. Голыми руками «духов» готовы передавить.

– Отставить! – отмахнулся Николай. – На вторую попытку у нас ни сил, ни возможности не будет. Или – или… Но сегодня надо объявить готовность номер один. Чтобы в любой момент люди были на стреме. Обойди каждого, проведи индивидуальную работу.

Белый солнечный луч остро вонзился в окно, высветив обшарпанные стены с паучьими гамаками, залепленными москитами, комарами, драные подстилки в два ряда… Лежа на боку – позвоночник невыносимо ныл, – Пушник видел, как осторожно, памятуя наставления, переходит Ян от одного заключенного к другому. Подсядет невзначай, кого обнимет, кому кулаком пригрозит или хлопнет по плечу. Камера постепенно выходила из транса, из обморочного небытия. Светлели лица. Распрямлялись спины. Нарушили застоявшуюся тишину восклицания. Превращение это вызвало смешанное чувство радости и горечи. Люди выходили из шока. Когда у человека, находящегося в безвыходном положении, появляется хоть какая-то надежда, она окрыляет. И в этом его, Пушника, заслуга.

Старшина никогда не переоценивал себя, но силу влияния все же знал. Говорили, был когда-то хорош. Когда-то. На днях нагнулся к ведру с водой и ужаснулся – краше в гроб кладут. Лицо – не лицо, карнавальная маска. Голова в струпьях, брови, усы, щетина на ввалившихся щеках седые. Старик, да и только.

С самого начала, поддерживая и всячески развивая придуманную Полуяном идею побега, Пушник отдавал отчет в том, что из крепости уйти практически невозможно. Надо ведь не только без единого выстрела снять часовых, бесшумно проскользнуть мимо караулки, где отдыхают полтора десятка «духов», отпереть или взломать чугунные ворота, да еще пробежать ярко освещенное прожекторами пространство между наружной стеной и ближайшими зарослями кустарника. Хорошо, если на вышках, где стоят пулеметы, не окажется дежурного расчета. Так что на удачу один шанс из тысячи…

Николай знал, что побег не удастся. И тем не менее делал все для его подготовки, лишь бы не отбирать у людей последнюю надежду… И уж совсем отчетливо понимал, что для него лично, даже если выпадет тот самый единственный шанс и заключенные вырвутся из крепости, это все равно не означает спасения. Лишенный возможности передвигаться, он обречен. Напрасно Ян обещал унести старшину на руках. Николай не возражал, но для себя решил при любом раскладе остаться в крепости и повторить то, что не удалось на перевале: задержать «духов», лишь бы парни успели уйти подальше…

В полдень в камеру с ведерком извести пришли два охранника. Заключенные в полном молчании наблюдали, как исчезало под макловицей нацарапанное углем на стене прощальное письмо Танкиста. Пушник видел горящие глаза, взволнованные гневные лица. Стоило сказать слово, подать знак, и ребята ринутся на охранников, но цена за сомнительное удовольствие отомстить была бы слишком дорогой. Поэтому Николай, опираясь на руку Яна, поднялся и склонил голову. Теперь все без исключения стояли навытяжку, отдавая последний долг погибшему Танкисту, так и ушедшему из жизни безымянным…

В полдень на допрос увели Алексея. Ротный изменился до неузнаваемости. Прежде это был щеголеватый офицер с самоуверенной ухмылкой на капризно изогнутых губах, не считавшийся ни с чьим мнением. Куда девалась былая выправка? Плечи опущены, спина дугой, походка неровная, старческая. Мужику двадцать пять, а смотрится на полста.

Жаба последние два дня как с цепи сорвался. Мало того, что пленных избивают до полусмерти, вздергивают на дыбу, прижигают каленым железом, так еще и «капельницу» придумали. Первым ее испробовал Связист. Он рассказывал: посадили в кресло с высокой спинкой, над которой закреплен обруч для головы. Примотали ремнями, чтобы не шелохнулся.