Тайну прошепчет лавина - Людмила Мартова

– Триш, – Павел вдруг рассмеялся. – Три минуты назад ты уверяла меня, что нестыковки в рассказе нашего знакомого могут быть случайными и на их основе нельзя делать далеко идущие выводы. А сейчас ты считаешь странной обычную лыжную прогулку, пусть даже и совершенную под покровом ночи. Если Аркадий Петрович маялся метеочувствительностью, а потому проспал весь день, то он вполне мог проснуться ночью и решить подышать свежим воздухом. Кроме того, если он действительно новичок, а я просто ошибся, и его навороченные лыжи не говорят ни о чем, кроме его финансового благосостояния, то он вполне мог попробовать их обновить в темноте, без посторонних и, возможно, насмешливых глаз. Мне почему-то кажется, что Аркадий Петрович – человек довольно застенчивый.

– Может, ты и прав, но мне все это не нравится, – жалобно сказала Патриция. – Мне вообще не нравится сгущающаяся вокруг атмосфера. Она какая-то тревожная, как будто все что-то скрывают. Как Федор Игнатьевич сегодня сказал, «нехорошие дела на базе творятся».

– Даже если кто-то что-то и скрывает, – сказал Павел, голос которого вдруг зазвучал неестественно, фальшиво, и чуткое ухо Патриции тут же это отметило, – то ничего страшного. Как говорится, жертв и разрушений нет. Никто не пострадал. А значит, надо просто выбросить из головы всякие глупости. Это я виноват, зачем-то рассказал тебе про лыжи. Давай просто выберем твои, запрем дверь и уйдем. Ключи я вижу, Девятов оставил их на стойке. А лыжи тебе назавтра вполне подойдут вот эти – простые, но безопасные – марки ATOMIC Vantage. Для первого склона самое то.

Придирчиво выбрав Патриции ботинки и заставив ее перемерять пар шесть, не меньше, Павел отложил выбранную амуницию в сторону, забрал со стойки ключи, после чего они вышли на крыльцо прокатного пункта, погасили свет и заперли дверь. Павел посмотрел на часы, висящие на его широком запястье.

– Давай так, – сказал он. – Я пойду к Девятовым, отдам Ирине ключи и заодно заберу от них Эмилию. Отведенные ей матерью сорок минут подходят к концу. А ты иди в дом и предупреди Кайди, что ей можно не ходить за дочерью, я ее приведу. Ок? Дорогу найдешь?

Почему-то Патриции показалось, что он хочет от нее отделаться, и эта мысль ее не обидела, а скорее, огорчила. С Павлом было интересно и как-то непривычно легко, словно она знала его много-много лет и совсем не стеснялась.

– Ок, – ответила она сухо. – Это очень благородно с твоей стороны – позаботиться о том, чтобы Кайди не нужно было лишний раз выходить из дома.

Павел стащил с руки перчатку и нежно взял Патрицию за подбородок.

– Я просто хочу удостовериться, что эта скотина Девятов дошел до дома и находится в безопасности. Мне бы не хотелось, чтобы в своем состоянии он замерз где-нибудь под кустом или свалился со склона. Это была бы для него слишком легкая смерть, а он еще далеко не все свои грехи искупил. И не хочу подвергать тебя испытанию – еще раз смотреть на его пьяную рожу. Да и Ирина должна стесняться того, что ты видишь ее благоверного в таком состоянии. Перенести женское сочувствие вам почему-то труднее, чем мужское осуждение. Иди домой, Триш. Я скоро приду.

Его объяснение было вполне логичным и ни капельки не натянутым, однако какая-то недоговоренность все равно висела в зимнем воздухе, добавляя мрачности тому, что Патриция совсем недавно назвала сгущающейся атмосферой. Какие такие грехи еще не до конца искупил Олег Девятов? Куда сегодня ходил Айгар и почему вернулся расстроенным? Из-за чего рыдала Карина? Зачем гуляет по ночам Аркадий Петрович? От кого сломя голову убегала в лесу Ирина? Почему таким мрачным выглядит доктор Сергей? Почему-то Патриции казалось, что ответы на эти вопросы очень важны. Так важны, словно от них зависит чья-то жизнь.

* * *

Он проснулся от привычного кошмара – его звала Нина. Во сне она была такой, какой он ее видел в последний раз – очень худенькой, бледной, с повязкой на обритой наголо голове, она лежала на тощей больничной подушке, сливаясь лицом с сероватой наволочкой, окутанная проводами и катетерами, смотрела своими огромными глазищами, словно не в силах отвести взгляда от его лица, и тихонько, на одной ноте повторяла его имя. Монотонно, как будто была не человеком, а сломавшейся заводной игрушкой.

В этой монотонности крылось что-то невообразимо страшное, ужаснее изначального диагноза, нечеловеческих усилий, с которыми удалось выбить квоту на операцию в Москве, продажи всего и вся, чтобы хватило денег на послеоперационный уход и лекарства, и на его жизнь в Москве тоже. Разумеется, он бросил все и поехал вместе с Ниной, потому что не мог себе представить, что посмеет оставить ее наедине со всем этим ужасом.

Он снял квартиру рядом с клиникой и каждый день в восемь утра уже был рядом, в ее палате. Держал за руку, успокаивал, утешал, подбадривал, держал тазик, когда ее рвало от химиотерапии, покупал лимоны и газированную воду, кормил с ложечки сваренным ночью куриным бульоном.

Соседки по палате заверили, что бульон должен быть обязательно из петуха, потому что его целебные свойства превышали сомнительные достоинства бульона из курицы или, упаси господи, бройлерных окорочков. Он мотался на рынок, расположенный в трех трамвайных остановках, покупал этого самого петуха, а еще разных трав и кореньев, чтобы бульон был ароматный и Нина поела хоть немного, потому что есть она тогда совсем не могла.

В те дни они еще надеялись на чудо, потому что им твердили, что операция возможна и решит все проблемы. Вот только для того, чтобы ее сделать, нужно было дождаться улучшения каких-то там показателей, а они зависели от химиотерапии и иммунитета, а еще от веса, и потому бульон из петуха был действительно очень важен. И он варил его, добиваясь исключительной прозрачности.

Нина тоже становилась все прозрачнее, под ее голубоватой кожей, казалось, были видны все сосудики и даже клетки. Она таяла, и ночами, сварив бульон, он лежал без сна и молился, чтобы она дожила до спасительной операции. И Нина его не подвела – дожила. Несмотря на постоянную тошноту, а еще страх, который был нераздельной частью ее диагноза, несмотря на мучившую ее непрерывно головную боль, которая почти не снималась никакими таблетками, она тогда была оживленной и веселой, часто смеялась и любила мечтать о том, как поправится и они обязательно поедут на море.

Знающие люди говорили ему, что нужно настоять, чтобы операцию делал главный врач – персонал за глаза звал его Мефистофелем. Но почему-то ему было страшновато доверять мозг Нины немолодому уже человеку. Гораздо надежнее казался молодой заведующий отделением, приходившийся Мефистофелю зятем. Это была звезда, восходящая над горизонтом и обещающая затмить своего учителя. Нина его обожала до почитания и заставила мужа прямо попроситься на операцию именно к нему.

С тех пор прошло шесть лет, и не было ни дня, чтобы он не пожалел о том, что послушался и пошел на этот разговор. Разговор, результатом которого стала трагедия. Словосочетание «врачебная ошибка» было простым набором слов, который никак не вязался с Ниной и ее лицом на подушке. Эти слова повторяли на все лады, а вот слабый аромат коньяка, который он унюхал перед тем, как за Ниной закрылась дверь операционной, стыдливо замалчивался, словно его и не было вовсе.