Акварель для Матадора - Вячеслав Курицын

Пока Потапов ходил в туалет, захмелевшая Галя Мухина рассказала Зайцеву, как ей нравится её собственный бритый наголо лобок. Как благодаря Жориной идее она впервые в жизни почувствовала себя по-настоящему эротичной. При этом она стала поглаживать Жорин живот. Зайцев увернулся от Гали и поспешил в Теремок.

Пуся спал крепко и благостно, хотя в комнате был такой бардак, будто тут часов пять трахались под кислотой восемь человек. Пуся ухитрился даже распотрошить подушки: в воздухе плавали перья и пух.

Из ванной лилась протяжная украинская песня.

Гляди, дитятко, яка кака на-ма-лё-ва-на…

Ах ты, дитятко…

У Зайцева гостила киевская рок-группа «Бобок» в составе трёх человек: двое где-то шлялись, а третий старательно распевал под душем. Хотя, может, они там втроём заперлись и плещутся. Бес их, хохлов, знает.

Зайцев устало плюхнулся на табурет. Поморщился, отодвинул вонючую пепельницу. Всё, вроде, спокойно. Но дальше так жить нельзя: нужно срочно сдавать Пусю в лечебницу или просто выкидывать к едришкинои могатухе… Не хватало ещё неприятностей с совершенно посторонним человеком.

Да ещё Арина и этот Матадор… Зайцев пообещал Матадору что-нибудь разузнать, но рвать жопу вовсе не собирался. Достаточно того, что его этим загрузили. Загружен — значит, участвует. На большее его не хватит.

В глубине квартиры скрипнула дверь.

«Пуся, — понял Зайцев. — Ну-ка я сейчас поговорю с Пусей..»

И осёкся. По коридору плыла сомнамбула. Слепые полуоткрытые глаза смотрели сквозь предметы. Пуся двигался медленно, подняв маленькие ручки до уровня груди и согнув пальцы так, будто собирался кого-то схватить.

Лицо Пуси стало совсем синим, со щёк свисали голубые струпья. Из чёрной пещеры рта вываливался разбухший бледный язык. Чудовище двигалось прямо на Зайцева. Жора засуетился, оглянулся, куда можно спрятаться. Некуда.

Но не доходя двух шагов до кухни, Пуся уверенно открыл дверь, ведущую в комнату, где квартировали музыканты «Бобка». Через пять секунд он снова возник в проёме, держа в руках пузырёк с ярко-красной жидкостью.

— Акварель, — ошеломлённо прошептал Зайцев.

В ванной стихли пение и шум воды.

Пуся, по-прежнему не замечая ничего вокруг, засеменил в свою комнату.

— Пуся, — осторожно позвал Зайцев.

Тот вздрогнул, быстро глянул на Зайцева, на пузырёк, свинтил крышечку и махом опрокинул в себя препарат.

Лицо его за несколько секунд из синего превратилось в жёлтое. Гнилой рот свело подобие улыбки.

— Тю! — это вышел из ванной Ваня Окунь, солист «Бобка». — Тю, Пуся уже выпил мою краску… Я тебе сейчас полотенцем-то перемотну…

Ваня быстро свернул большое банное полотенце в жгут и достал по спине улепётывающего Пусю. Тот скрылся в своей комнате с хлюпающим звуком, как вода, потревоженная вантузом, скрывается в отверстии стока.

— Вот евин поцеватый, а, — огорчённо сказал Окунь. — А я так всё спланировал: приму душ, потом приму Акварель… Стою под душем и пою, как космонавт Попович: «Перехожу на приём, перехожу на приём…» Придётся курить гашиш.

— Запасливый ты, Ваня, — улыбнулся Зайцев. — И где же ты взял такую краску?

— Купил. Думаешь, тоже притибрил?

— Как же ты мог заподозрить во мне мысли, столь разительно противоречащие твоему нравственному облику? Мне интересно, где именно ты её купил. Я знаю множество людей, которые бегают её ищут, с ног сбились…

— Да вот только что и купил. У немецкого посольства. Дёшево — жуть…

— Что же ты делал в столь поздний час у немецкого посольства? — удивился Зайцев.

Основательный Окунь, разговаривая с Зайцевым, успел аккуратно развесить полотенце, набрать и поставить на огонь чайник и уже размягчал на спичке гашиш, завернув его в серебряную бумажку от сигаретной пачки.

— Шёл мимо. Мы там, понимаешь, рядом в клубе играли. Матвейка с Данилкой там на тусовке остались, а я краски купил, решил домой дёрнуть… А тут эта зараза… Не жилец, Зайцев, твой Пуся. Гони ты его.

— Так где купил-то? Не из посольского же окошка выдают?

Ваня загоготал.

— На углу пацаны подошли, предложили. Гостиница там на углу… как её?

— «Спринт»?

— Точно, «Спринт», — кивнул Окунь. Он закончил мастырить крепенький короткий косяк. — Может, пыхнёшь? Боярский хэш, враз уносит.

Но Зайцев уже шарился по карманам в поисках бумажки с номером телефона, которую ему всучил Матадор.

В начале шестого утра к очереди у германского посольства на Ленинском проспекте присоединился живописного вида человек весьма высокого роста. Потёртый джинсовый костюм, майка с изображением большого листа конопли, растрёпанная борода, сандалии на босу ногу. Картину довершала соломенная шляпа.

Оперативник Виктор Коноплянников, которого, как шутили коллеги, взяли в управление по борьбе с наркотиками главным образом из-за фамилии, должен был служить приманкой для пушеров.

Виктор расположился на маленьком раскладном стульчике и раскрыл книжку с кислотными спиралями на обложке.

— Я взял Берроуза, — втолковывал Виктор Матадору свою задумку, — и Кастанеду. Это знаковые книжки, но одна попсовее, другая сложнее. Они должны привлечь пушеров..

— Если это правильные пушеры, — вставил доктор Шлейфман, — И если у них правильная Акварель…

— Какие у нас проблемы? — Матадор вынырнул усилием воли из продолжающих накатывать глюков.

— Какую книжку брать — Берроуза или Кастанеду?

— Кто такие? — строго спросил Матадор. — Они обе про наркоту? Ну, так что ты мне мозги точишь? Вперёд.

Коноплянников обиженно засунул книжки в рюкзак и ушёл к посольству.

Матадор, устроившийся на заднем сидении фургончика с надписью «Молоко», вдруг повалился на бок. По телу его прошла горячая судорога.

— Завтра, завтра, — быстро говорил Матадор, — Завтра-завтра-завтра. Завтра-завтра-завтра-завтра…

Он понимал, что после героина будет трудно. Ему удавалось зафиксироваться на каком-либо предмете только на несколько секунд. Потом предмет — или человек — начинал раздваиваться, менять очертания, выворачиваться наизнанку…

Сафин куда-то с вечера делся, и телефон у него отключён. «Хорошо ещё, если нанюхался кокаину и закатил куда-нибудь с девками», — пронеслась в мозгу и тут же исчезла обрывочная мысль.

Сафин упорно занимался маской с факса, присланного Матадору. Матадор, не считавший нужным разглашать свои знания по поводу этой маски, отвлекал Сафина разными оперативными поручениями. Но приказа бросить маску отдать не мог. С чего, собственно? Его бы не поняли.

— Поздно приехали, — сказал Шлейфман. — Или рано. Какие пушеры в половине шестого? Вечером — ясно. Ну, может быть, днём…