Алексей Орлов - Нина Молева

— Зато теперь портрет нового канцлера принялся писать.

— Уже! Шутишь?

— Какие шутки! Графиню Анну Карловну он ранее изобразил. Теперь супруга к ней, великого канцлера новоявленного, присовокупил. Кстати, и метреску великого князя — несравненную нашу Елизавету Романовну. Романовна по пояс в легкой тунике антик представлена, со стрелой во руке, а за плечиком колчан, стрел полный. Мол, берегитесь, господа, не один великий князь жертвою моею пасть может. На головке наколочка из цветочков — чисто корона.

— С намеком, выходит.

— Да уж какие намеки — все, как Божий день, ясно. Великий князь по простоте за застольями чувств своих не скрывает. Из-за стола встает, руку графине подает, как супруге законной. А портрет преотличный. Не захочешь, от такой Дианы сердце потеряешь.

— Это от Романовны-то? Шутишь, Кирила.

— Потому и сходство-то как бы в намеке, а то и правда — к такой красавице писаной нежными чувствами не воспылаешь. В том и ловкость, что узнать как бы и можно, а все другой человек. Вам бы поглядеть, в каком роскошном виде художник Токкэ Никиту Акинфовича Демидова представил — маркиз французский, да и только. Кафтан шитьем золотым залит — так и переливается. Жабо тончайшее, равно манжеты кружевные — хоть потрогай. Руки белые, тонкие, пальцы длинные. Любой красавице впору. А взгляд задумчивый, строгий. Я у него увидел — залюбовался. Теперь, думаю, пора и мне свой портрет заказать.

— Экой ты, Кирила, тщеславный! На что тебе перед живописцами красоваться да с Демидовым тягаться.

— А чем с Никитой тягаться плохо? Как-никак четыре завода уральских, крепостных тысяч десять, сел да деревень больше десятка, про дома московские да петербургские и не говорю.

— Выходит, у тебя, братец, меньше?

— Вы обратили внимание, великой княгини снова нет.

— Но она никогда не бывает в Ораниенбауме. Великого князя явно устраивает ее отсутствие.

— Вы думаете, его смутило бы сочетание за одним столом законной супруги и метрессы?

— Ни в коей мере. Уверен, он обеих бы поставил в одинаково неловкое положение и даже не заметил бы этого.

— Положим, графиню Воронцову ничто не может поставить в неловкое положение. Ей слишком не терпится примерить российскую корону, и она уже раздает посулы всем своим знакомым.

— Что, кстати сказать, до чрезвычайности нравится великому князю.

— Главным образом, в силу его неприязни к жене.

— Но взаимная любовь совершенно необязательна в высоких браках. Кто поверит в сельскую идиллию на престоле!

— Однако, господа, мне довелось слышать, что отсутствие великой княгини не является ее собственным решением. Она умеет невозмутимо выдерживать самые двусмысленные ситуации.

— Вы хотите сказать, что существует чье-то прямое указание. Но чье же: императрицы или великого князя?

— Само собой разумеется, великого князя. Императрица равнодушна к их семейным делам.

— И обратите внимание на знаменательное обстоятельство: великий князь не интересуется сыном, никогда его не видит. Он живет безвыездно в Петербурге с матерью.

— Нет ли в этом признака отторжения этой части августейшей семьи? Ведь императрица со своей стороны не делает никаких замечаний, и даже умеющий все улаживать Шувалов сохраняет молчание.

— Положим, великая княгиня вряд ли испытывает неудобство от своего положения: ее слишком усердно утешают братья Орловы.

— Ах, так это не минутный флирт?

— Тише, господа! Княгиня Дашкова. Ваше сиятельство, вы чем-то раздосадованы?

— Если хотите, назовите это досадой. Я терпеть не могу этих разговоров о придворных адюльтерах. Они отвратительны в будуарах, но за великокняжеским столом! Да еще в такой смеси ханжества с простым невежеством скотников! О, это прусское солдафонство!

— Княгиня, милая моя Катерина Романовна! Почему вы встали из-за стола? Ваш папа приказывает вам вернуться на свое место. И без отговорок! Так вот этот конногвардеец, осмелившийся затеять интрижки с особой, прикосновенной к императорской фамилии. Какой-то там Челищев или как его там, и графиня Гендрикова! Вы понимаете или нет, графиня Гендрикова — двоюродная племянница императрицы, а следовательно, и моя дальняя родственница! О, я сумел бы положить конец подобной безнравственности!

— Ваше высочество, сведения такого свойства вполне могут быть недостоверными.

— А, маленькая спорщица! Раз я сказал, княгиня Дашкова, значит, это истина. И более того вам скажу: этому зарвавшемуся конногвардейцу надо отрубить голову, чтобы другим стало неповадно марать своими похождениями царствующую фамилию. Отрубить! И немедленно!

— Смертная казнь за любовь? Но это же дико!

— Так поступал мой великий дед, и я считаю, был совершенно прав. Так смотрел на вещи Петр Великий.

— Но с тех пор прошло достаточно времени, и просвещение…

— Оставьте меня с вашим просвещением — оно не может служить оправданием распущенности нравов и потери уважения к императорскому дому.

— Но, ваше высочество, все присутствующие родились в те времена, когда смертная казнь была в России вообще отменена. Одна мысль о ней наполняет ужасом и отвращением.

— Тем лучше! Вот вам и средство восстановить дисциплину и порядок в стране, погрязшей в легкомысленности и распущенности. Вы по складу своей натуры далеки от порока, к тому же ваш возраст не позволил вам обрести необходимой жизненной опытности. Я же принял окончательное решение — в России должна быть введена смертная казнь! В этом спасение государства.

— Ваше высочество, вы судите тем самым свою августейшую тетку, благополучно правящую монархиню, которая — к тому же! — еще не умерла!

— Учить мне тебя вроде и поздновато — дама замужняя, за тебя теперь супруг в ответе — да по-родственному не могу не сказать. Строптивица ты, Катенька, великая строптивица. Как так можно великого князя дразнить — персона царская персоной, но ведь еще и отец крестный он тебе. Почитать его надлежит, с какой стороны ни подойди. А ты чуть что в спор. Все молчат, одна ты на своем стоишь. Уж как тебе его высочество ни благоволит, а любому долготерпению конец приходит. С тобой что ему расправляться, князя твоего за Можай загонит в части полевые, вот тогда и будешь с ним в гарнизоне куковать, не дай, Господь. Любит ведь тебя его высочество, да еще сестрица твоя рядом, а ты ровно море поджечь хочешь. Что тебе в нем, скажи ты мне?

— Дядюшка, никогда в жизни не соглашусь с его прусскими замашками. На портрет Фридриха как на икону глядит. Забывши всякое воспитание, самых что ни на есть низких офицеров немецких за стол сажает, только на немецком языке с ними и говорит, хохочет, норовит дамам вином на платье плеснуть, того лучше — целую тарелку кушанья опрокинуть. Каково это что ни день вытерпливать?