Река моих сожалений - Медина Мирай

Ганн поднял на меня тяжелый, саркастический взгляд. Разомкнув губы, он неподвижно стоял около секунды, пока не произнес:

– Отец? Ты мне не сын, чтобы называть меня отцом. Я освобождаю тебя от этого бремени.

В ту же секунду его лицо расплылось перед моими глазами от нахлынувших слез. Каждый представляет конец своей жизни по-своему. Мой конец был таким. Самым настоящим, бесповоротным, неизменным.

Его слова пригвоздили меня к месту, лишив желаний и надежд, оставив лишь болезненные чувства, заставившие дрожать.

Он закрыл передо мной дверь на замок и сказал:

– Уходи.

О Ганн, если бы я только мог сделать это! Если бы только нашел в себе силы хотя бы сдвинуться с места, если бы нашел в себе волю оставить тебя за спиной, если бы задушил в себе любовь к тебе, настоящему отцу, меня уже не было бы у закрытой тобой двери. Но я не мог. Тело, душа, жизнь – все это словно мне не принадлежало. Я превратился в живую куклу, неспособную управлять собой. Меня били, ломали, терзали, таскали, поджигали, рвали, но я, чувствуя нестерпимую боль, не мог даже пошевелиться, чтобы предпринять жалкую попытку бежать.

– Алло, – услышал я за дверью. – Приезжай. Забери Питера. Дверь открыта.

Я вышел из оцепенения:

– Кому ты звонил?

Ответом стал металлический лязг. По голове как молотком ударило распознание этого звука – лязга ружья.

– Ганн, – позвал я осторожно, чувствуя: может случиться нечто роковое, что остановить не смогу.

Я попытался открыть дверь, но она была заперта. Следом на дверь обрушились удары, и послышались мои жалобные слова:

– Ганн, что ты делаешь? Ганн!

Из меня вырывалось «отец», но я боялся, что это слово пробудит в нем злость. Я не видел ни его лица, ни даже затылка, не слышал его голоса, лишь приближающиеся шаги. Тогда я с облегчением предположил: пуля из ружья будет адресована мне. Боже, как я этого хотел! Все лучше, чем простреленная голова Ганна.

Но шаги остановились у двери, и по глухому, продолжительному, снижающемуся шороху одежды я понял, что Ганн сел на пол.

– Открой мне! – Я заколотил в дверь так, что едва слышал собственные слова. – Что ты задумал?! Открой!

– Помолчи, Пит, – измученно произнес «отец» из-за двери. – Помолчи. Давай с тобой просто помолчим.

– Что ты несешь?! Открывай!

– Хоть раз в жизни, непослушный мальчишка, сделай то, что я прошу! – грозно скомандовал он.

Я постарался сделать так, как он просил: прекратил стучать в дверь, звать, выровнял дыхание. Но успокаиваться даже не думал. Я догадывался, чего хотел Ганн, и не собирался позволять ему осуществить задуманное. Но я, увы, чувствовал, знал и видел, что беспомощен.

– Ганн, – начал я тихо, – не надо. Пожалуйста, не надо. – По щеке скатилась очередная слеза, и я всхлипнул, прижимаясь к двери. – Может, я и не твой ребенок. Может, я обычный парень с улицы, которого ты подобрал, но для меня ты был и будешь настоящим отцом, даже если больше никогда не будешь считать меня настоящим сыном.

Мое учащенное дыхание было громче произнесенных слов. Отчаянный крик, мольба остановиться вырывались наружу. Из последних сил, зажимая рот рукой, я сдерживался, отсчитывая секунды, понимая, что каждая может стать для Ганна последней. А значит, и для меня.

– Почему ты никогда не говорил мне таких теплых слов? – спросил он. – Ты стыдился их?

– Ганн, умоляю…

– Но боль уже порождена. Неважно кем. Каждый сам решает, как с ней справляться.

– Прошу, не надо! – Я опять ударил по двери. Паника сорвала меня с цепи.

– И это мой способ…

– Прекрати это, чертов ублюдок! – Я начал колотить в дверь ногой, затем еще и еще. – Как ты можешь так говорить, когда у тебя есть я?! Как ты можешь решать сделать это передо мной?! Как ты можешь, сволочь?!

– Разве для тебя это имеет значение? Твои взгляды на жизнь, – он ухмыльнулся, – всегда были такими своеобразными, так почему ты сейчас так реагируешь?

– Заткнись и открой мне дверь! – Я опустился на колени спиной к двери. – Как же ты, старый ублюдок, не понимаешь, что дорог мне?! Ты – мой отец. Самый настоящий! Ты… ты… единственный, кто у меня есть. Поэтому умоляю… Не оставляй меня! Не оставляй…

Я выложил все карты на стол, сделал предпоследний шаг. Последний был за ним:

– Я не единственный.

В ту же секунду раздался выстрел.

Бывают упущенные, безвозвратные моменты жизни, которые, как нам кажется, мы могли изменить. Мы вертимся в кровати в три часа ночи, сидим за остывшей чашкой кофе, проезжаем свою станцию в метро, потому что запутались в собственных фантазиях о несбыточных мечтах. Вспоминаем детали, о которых никогда не задумывались, ищем новые варианты прохождения закрытого, потерянного пути, словно он вновь перед нами. Пытаемся пройти эту проклятую «игру» заново, но не можем. Именно этим я и занимался весь вечер и часть ночи.

В душе стало так пусто, что потребуются годы, чтобы заполнить ее заново. Комната Колдера перед глазами – телевизор, картина, книжный шкаф, ваза с цветами, закрытые шторы – давно превратилась в единое серое полотно, на котором я вырисовывал каждое мгновение минувшего дня.

Если бы я вошел в комнату…

Если бы, даже оказавшись снаружи, выломал дверь, а не бессмысленно плакал и раскрывал душу, которая, как оказалось, была не нужна Ганну…

Я был не нужен ему. Моя жизнь, мое жалкое существование, мое горе не смогли его остановить. Его собственные чувства и цели оказались важнее меня.

Но я его не винил. Я не имел на это права.

Ганн, надеюсь, на том свете тебе будет лучше. Там нет болезней, нет обмана, нет смерти, нет возможности совершить грех. На том свете нет того, к чему ты стремился, с чем боролся, чего боялся.

Надеюсь, тебя нет сейчас рядом со мной и ты не видишь моих слез. Надеюсь, ты не жалеешь о том, что сделал с собой. Ведь именно моя хрупкая вера в твое твердое решение сделать это держала меня там, откуда ты так бесстрашно сбежал.

Ганн, если все же ты здесь и можешь прочесть мои мысли, то знай: я не злюсь на тебя. Я – эгоист – пытался удержать тебя в этой жизни, чтобы не остаться одному. Все потому, что сам был слишком труслив, чтобы уйти. Я боялся боли. Боялся, что, увидев ангелов смерти, пожалею о совершенном.

Но скажи мне, Ганн: разве ты действительно разлюбил меня как сына? Разве, говоря мне уйти, действительно хотел, чтобы я ушел? И стань я тебе безразличен, позвонил бы ты Колдеру?

Я не знаю, что стало бы со мной, не окажись того рядом. Услышав мои крики еще за дверью, он влетел в квартиру, понимая, что случилась беда, а увидев меня на полу, обессиленного от горя, бессмысленно бьющего в дверь в жалких попытках открыть ее, упал рядом со мной на колени и прижал мою голову к своей груди. Ослепленный самой болезненной потерей в жизни, я не сразу понял, кто сжимал меня в объятьях, но, увидев расплывающимся от слез взглядом Колдера, не думая ни секунды, обнял его в ответ, почти душил, разделяя с ним свои чувства. Но его робкие поглаживания по моей голове и мягкие объятья дали мне понять: ему было достаточно услышать меня, чтобы испугаться и растеряться.