Беседы и размышления - Серен Кьеркегор

Итак, божественное развлечение у лилий дало обремененному заботами совсем другой предмет для размышления, нежели его заботы: он всерьез задумался над тем, какое это великолепие – быть человеком. Если он снова забудет об этом на перекрестье сравнений, в противоборстве различий между человеком и человеком, то в этом не будет вины лилий, ведь это будет означать как раз то, что и лилии он забыл, и то, чему он был должен научиться у них, и то, о чем они напоминали ему, когда он стоял перед ними. Мирские заботы можно охарактеризовать одним словом, сказав: это заботы об одежде, о том, чтобы казаться, – то есть о видимом. Но невидимое безмерно превосходней видимого, и потому человека делает выше всех мирских забот его невидимое великолепие: способность поклоняться – способность, о которой ему напоминает лилия и в которой великолепие сопряжено со служением.

Вот чему учит лилия. Теперь же мы хотим рассмотреть, как тот, кого гложут заботы, у птицы учится понимать, какое это великолепие – быть человеком.

Птица не сеет, не жнет, не собирает в житницы, у нее нет заботы о пропитании. Но разве она поэтому совершенна?! Разве же это совершенство – в опасности быть беззаботным потому, что о ней ты не знаешь; не видеть ее и идти уверенно; безмятежно идти во сне! Ведь как раз совершенен тот, кто знает опасность, видит ее, бодрствует; тот, кто способен иметь заботу о пропитании – и побеждает этот страх, давая возможность вере и доверию изгнать его, и живет без заботы о пропитании в беззаботности веры. Ведь в божественном смысле парит в небесах только вера, а легкий полет птицы – лишь символ этого, прекрасный, но несовершенный. Парит как раз человек на крыльях веры, и в божественном смысле настоящим взмахом является взмах этих крыльев, а взмах крыльев птицы – лишь слабым его подобием. И как усталая птица в полете немощно клонится вниз, так и самая смелая птица своим самым гордым полетом являет земную и тленную немощь по сравнению с тем, как легко парит вера; являет медленное снижение по сравнению с тем, как восходит в горняя вера.

Поразмыслим над этим. Почему у птицы нет заботы о пропитании? Потому что она живет только в мгновении, то есть потому что в ней нет ничего вечного. Но разве же это совершенство?! Ведь в силу чего возможна забота о пропитании? В силу того, что вечное и временное соприкасаются в сознании, вернее, в силу того, что человек наделен сознанием. В сознании он выходит далеко-далеко за пределы мгновения – ни одна птица никогда не летала в такую даль, – и это дает ему увидеть опасность, которая неведома птице: поскольку в его сознании присутствует вечное, постольку для него существует и завтрашний день. Благодаря сознанию человек открывает мир, неизвестный самой много видавшей птице: будущее, – и когда он посредством сознания возвращает это будущее обратно в мгновение, он открывает заботы, которые неведомы птице: ведь как бы она далеко ни летала и как бы издалека ни возвращалась, она никогда не летала в будущее и не возвращалась из него.

Итак, человек наделен сознанием, а значит он является местом, где вечное и временное постоянно соприкасаются, где вечное врывается во временное. Время потому может тянуться для человека, что в его сознании присутствует вечное, благодаря которому он мерит мгновения; для птицы же время никогда не тянется. И у человека потому есть неведомый птице опасный враг: время, – да, враг, или друг, от чьего преследования или чьего обхождения ему не укрыться, – что в его сознании присутствует вечное, благодаря которому он может мерить время. Временное и вечное могут очень по-разному соприкасаться в сознании мучительным для человека образом, и одно из их самых тягостных для него соприкосновений – это забота о пропитании. Забота эта как будто крайне далека от вечного, ведь в ней нет и намека на то, чтобы наполнить время каким-то великим подвигом, великой мыслью, высоким чувством – тем, чем бывает наполнено время, про которое говорят, что оно прожито для вечности, – ах, нет, она связана только с жалким трудом, наполняющим время, проживаемое лишь ради временного: с трудом по обеспечению условий временного существования. И все же способность иметь заботу о пропитании – это одно из совершенств, и в ней через земное и смиренное выражается высота человека; ведь Бог возводит человека столь высоко, сколь глубоко его смиряет; высоте отвечает глубина смирения. Поставив человека высоко над птицей: наделив его сознанием, причастным вечного, – Бог смирил его перед птицей, дав ему познать эту заботу, земную и жалкую, которой вовсе не ведает птица. О, каким достоинством кажется не ведать этой заботы, как птица, – и все же насколько великолепнее быть способным ее иметь!

Конечно, человек может учиться у птицы; он может называть ее своим учителем – но не в высшем смысле этого слова. Так же как птица лишена заботы о пропитании, так, по сути, лишен ее и ребенок; ах, кто охотно не пожелал бы учиться у ребенка! И когда человек озабочен надуманной или настоящей нуждой и становится унылым, расстроенным, удрученным, о, тогда он легко смягчается, тогда он охотно будет учиться у ребенка и в тихой благодарности называть его своим учителем. Но если ребенку вздумалось бы взять слово и начать поучать, то взрослый мягко сказал бы: «Да, мой малыш, ты не разбираешься в этом». И если ребенок не умолк бы, взрослый счел бы его непослушным и, может быть, не долго думая, шлепнул бы его – учителя, и, пожалуй, сделал бы это по праву. Почему? Потому что взрослый в серьезном смысле является для ребенка учителем; ребенок лишь в прекрасном смысле шутки, в которой есть серьезность, является учителем взрослого. Так и способность иметь заботу о пропитании – это все же одно из совершенств, и, обладая ей, человек имеет большое преимущество перед птицей, даже если он и охотно учится у нее, как призывает Евангелие, и в тихой благодарности называет ее своим учителем.

Конечно, птица, которая лишена заботы о пропитании, является образцом для человека, и все же способность иметь эту заботу делает человека намного совершеннее этого образца. Поэтому человеку ни в коей мере не позволительно забывать, что настоящим образцом для него в серьезном и истинном смысле является Тот, Кто направил его в начальную школу к небесной птице, – что именно Он есть истинный и сущностный Образец человеческого совершенства. И когда говорится, что птицы имеют гнезда и лисы – норы, а Сын Человеческий не имеет где главу приклонить[50], то речь идет о положении более беспомощном, чем положение птицы, но в то же время сопряженном с сознанием этого положения. Сознавать, что ты не имеешь ни гнезда, ни пристанища, – и оставаться без забот: вот божественный образец для возвышенного творения, для человека. Этот образец дан не птице и не ребенку; значит, способность иметь заботу о пропитании – это одно из совершенств. Разве не так? Относим ли мы к совершенствам женщины то, что она, как более слабая, не может идти на войну; к совершенствам пленника то, что он не может выйти на волю и рискнуть своей жизнью; к совершенствам спящего то, что он спит, не ведая опасности; или находим ли мы совершенство в том, что некто лишен возможности по праву называть нечто возвышенное образцом для себя?! Но почему же тогда о заботе о пропитании говорят иначе – так, словно для женщины счастьем является то, что зарабатывать на жизнь должен прежде всего мужчина; словно для заключенного счастьем является то, что государство его содержит; словно счастливцем является тот, кто во сне видит богатства; или словно бы самым счастливым был тот, кто – пусть даже он и богат – лишен возможности называть Богочеловека образцом для себя!