Черные тузы - Андрей Троицкий

– Женская гордость, я понимаю, – Аверинцев закрыл глаза и глубокомысленно закивал головой. – Но у любого разрыва должна существовать своя причина. Ведь она была, эта причина?

– Если причина и была, то мне она не известна. Анатолий просто ушел, сейчас я воспринимаю это как данность. Мы жили с ним два года, точнее, не жили, а встречались на моей квартире. Потом он ушел – вот и все. Повернуть время, изменить положение вещей невозможно. Значит, пусть все остается, как есть.

– Понятно, – Аверинцева быстро утомляли банальности. – А, сколько там денег-то было, в этом конверте?

– Там были доллары, – Катерина Николаевна пригладила коротко стриженые волосы. – Пять купюр по десять долларов. Значит, пятьдесят долларов. Они у меня до сих пор лежат в серванте.

– Как я понимаю, Николай Семенович не любил разбрасываться деньгами?

– Да, он человек экономный, деньгам счет знал и не любил тратиться на бесполезные пустяки. Что ж, его можно понять. Деньги доставались Коле большим трудом. Все время на ногах, бегает где-то, ищет то сырье, то фурнитуру. И платили ему немного, получал он, – Катерина Николаевна наморщила лоб и назвала совершенно мизерную сумму. – Как-то я его спросила: почему ты не уйдешь с этой работы? В крайнем случае, мы могли спокойно существовать только на одну мою зарплату. Я ещё подрабатываю частными уроками французского, это хорошие деньги. Помню, он ответил: кто-то ведь должен этим заниматься. В смысле, шить одежду детишкам.

– Разумеется, разумеется, – кивнул Аверинцев. – Кто-то должен шить детишкам одежду. Иначе как же они без одежды?

– Помню, он даже возмутился, когда я предложила ему уйти с работы. Кричал даже: «Ты за кого меня принимаешь, за альфонса поганого? Вот ты за кого меня держишь. Хочешь мне подставить вымя, а я сосать должен? Ты хоть соображаешь, что ты говоришь, дурья башка?» Ругался. По всякому. Как только меня не называл. Но быстро остыл, успокоился. Кажется, даже хотел прощения просить. Он такой безсеребрянник по натуре. Платят мало – и ладно. Главное, говорит, чтобы люди хорошие вокруг были.

– Конечно, это очень важно, – опять согласился Аверинцев, – ну, чтобы люди были хорошие. Расскажите, пожалуйста, поподробнее об Овечкине, что он за человек? – Аверинцев чуть не произнес слова «был», но вовремя хватился. – Всегда легче искать человека, когда знаешь, кого именно ищешь.

– Он немного странный человек, совсем не современный, – Катерина Николаевна задумалась. – В двух словах этого не выразить. Коле не экспедитором бы работать, а стихи сочинять. У него такой емкий, богатый язык, что можно просто ходить за ним с блокнотом и записывать его мысли или интересные наблюдения. Кстати, я не ленилась, время от времени записывала его самые яркие образные выражения. Перечитывала потом и душой отдыхала, даже подругам своим читала по телефону.

– И что же Анатолий изрек в последний раз? – спросил Аверинцев. – Или что вы за ним записали?

– Сейчас, поищу записи, – Катерина Николаевна поднялась с кресла, быстро вышла из комнаты и вернулась с изящным блокнотиком в кожаном переплете. Снова села в кресло, перевернула несколько страничек. – Тут глупости всякие, личное, чужому человеку не понять. Ну вот, хотя бы последние его записанные слова.

– Так-так, – Аверинцев обратился в слух.

– Было такое мглистое сентябрьское утро, – Катерина Николаевна улыбнулась воспоминанию. – А воздух теплый-теплый, будто ушедшим летом потянуло. Помню, Толя поднялся тем утром, накинул халат и выпил чашку кофе. Потом он распахнул окно, обе створки. Положил локти на подоконник, выглянул на улицу и долго так дышал этим сладким медовым воздухом. А потом обернулся ко мне и говорит, вот, я записала, – она провела крашеным ногтем по рукописным строчкам в блокноте. – Говорит: «У, какой туманище на дворе, будто кто молоко по небу разлил». Правда, здорово, образно?

– Очень даже здорово, – пришлось согласиться Аверинцеву. – И очень даже образно.

– Ему бы стихи писать, – сказала Катерина Николаевна, обрадованная похвалой. – Я так Анатолию и говорила: пиши стихи, ты ведь мыслишь образами. Да, из него бы вышел незаурядный поэт. Но он все отговаривался, все нет времени.

– Чистая правда, – согласился Аверинцев. – На стихи у него времени не хватало. Работал человек, как говорится, не покладая рук. Какие уж тут рифмы и художественные образы? Можно блокнотик посмотреть?

Приняв из рук хозяйки блокнот, Аверинцев перелистал несколько станиц, выборочно прочитал записи и вернул книжечку со словами:

– Вам бы самой стихи писать. Мне кажется, у вас это лучше выйдет, чем у него.

Катерина Николаевна положили блокнот на журнальный столик. Прикусив нижнюю губу, она на минуту задумалась и, наконец, сказала:

– Странная история: прожила с человеком больше двух лет и не могу про него толком рассказать. Но все равно, я убеждена: по натуре Толя поэт. Пусть мне нечем подкрепить свои слова, но это так.

– А как сам Анатолий Владимирович относился к тому, что вы записываете его, что называется, афоризмы?

– Само собой, это ему не нравилось. Он, бывало, как рявкнет: «Ты что там калякаешь? Что ты там мараешь на своих листочках? Может, отчет для ОБХС составляешь?» Так рявкнет, что мурашки по спине побегут. Но тут же отойдет, он вообще отходчивый. Вспыхнет и погаснет. Возьмет у меня эту записную книжку, полистает и бросит: «Охота тебе бумагу пачкать, чешую эту записывать? Видать, ты совсем с головой не дружишь. Читать твою писанину противно, тошно». Поэтому в последнее время я и записывала мало, тайком. И вправду, кому понравится, когда за человеком ходят с блокнотом и записывают какие-то слова? Нормального человека это, по крайней мере, раздражает, не может не раздражать. Поэтому я Толю хорошо понимаю, ну, когда он злился.

– Какие-то вещи у вас от него остались? Записи, например, ещё что-то?

– Нет, ничего не осталось, даже пары драных носок, – Катерина Николаевна грустно покачала головой. – Я ещё в больнице лежала, когда он пришел сюда, собрал два своих чемодана и оставил ключ на этом вот журнальном столике. Честно говоря, я рада, что он так поступил. В этом поступке просматривается Толина внутренняя деликатность. Оставь он свои вещи на месте, в моей квартире, что было бы… Я постоянно натыкаюсь на них взглядом – и мне больно. Нет, Толя поступил деликатно, – Катерина Николаевна говорила так, будто спорила сама с собой. – Он избавил меня от лишней душевной боли. Собрать веши – и уйти. Это как-то по-мужски. Правда?

– Очень даже по-мужски, – в который уж раз согласился Аверинцев. – А ваши вещи он случайно не прихватил? Заодно уж. Ну, может, на память или как?

– Что вы, – Катерина Николаевна поморщилась. – Толя никогда чужого без спросу не возьмет. Он любил повторять: «Мне чужого не надо». Это одно из любимых его выражений.

– Его вы тоже записали в блокнот, это выражение?

– Нет, разумеется. Я записывала поэтические метафоры, образы, – Катерина Николаевна не заметила иронии. – Правда, – она на секунду задумалась, – у меня в то самое время, когда ушел Анатолий, пропал золотой браслет и колечко с камушком. Еще бабушкино. Это как бы гарнитур, колечко и браслетик. Но Толя их взять не мог, в этом я уверена на сто процентов. Видимо, сама и потеряла. Или в мусорное ведро случайно смахнула со стола. И не заметила. После больницы я сама не своя ходила. Ничего не соображала, ничего не помнила. И ещё Толин уход…