Сто шесть ступенек в никуда - Барбара Вайн

Разумеется, Белл выжидала, осматривалась, ждала благоприятного случая. Именно этого она хотела от жизни. Мы открыли окно, из которого было видно белое небо и платан, на ветвях которого сидели бронзово-розовые голуби; тонкие, похожие на нити побеги и изящные шелковистые листья неподвижно застыли в безветренном воздухе. Мы облокотились на широкий подоконник. Многие мои воспоминания о Белл связаны с окнами, оконными переплетами и стеклами, сквозняками и каплями дождя. Но в тот летний день сквозняка не было. Из Риджент-парка тянуло свежестью, запахом сырой земли. Белл достала из ящика стола табакерку и, не спросив меня, считая это совершенно естественным, принялась сворачивать сигарету с марихуаной. Это была моя первая сигарета. Белл показала, как нужно втягивать в себя дым и задерживать в легких, пока голова не начнет кружиться и как будто расширяться, а на выдохе погружаться в безмятежность и состояние глубокого покоя.

В сентябре мы с Козеттой вдвоем поехали в Италию. Она собиралась взять с собой Айвора, но к тому времени Айвор уже исчез.

— Ты со мной, — объявила Козетта. — В любом случае лучше ты, чем он. Я боялась с ним ехать.

С Белл я виделась несколько раз. Она приходила ко мне в «Дом с лестницей», мы ходили в кино, в старинный «Электрик синема» на Портобелло-роуд, и мне хотелось взять ее с собой в Италию.

— Я всего один раз была за границей, — рассказывала мне Белл. — Во Франции, с Сайласом. В местечке под названием Виссан. Так близко, что это практически Англия.

Я удивлялась, почему такой молодой и здоровый человек жертвует столькими удовольствиями, лишь бы не работать. У Белл хватало денег на жизнь, но не на путешествия. Одно мое слово Козетте, и Белл получила бы приглашение присоединиться к нам, а ее билеты и гостиничные счета были бы, безусловно, оплачены, поскольку считалось само собой разумеющимся, что любая моя подруга имеет такое же право пользоваться щедростью Козетты, как и я сама. Именно по этой причине я ни о чем не просила. Не решалась даже вскользь заметить, что Белл практически не была за границей и в этом году не собиралась никуда ехать на отдых. Наоборот, я сказала Козетте:

— Белл не хочет никуда уезжать из Лондона. Ей нужно наверстать те годы, что она провела в глуши с Сайласом.

Во Флоренции, в галерее Уффици, выставлен портрет Лукреции Панчатики. Большинство литературных критиков пришли к выводу, что именно эта картина вдохновляла Генри Джеймса, когда в «Крыльях голубки» он описывал портрет, висевший в «огромной старинной зале» в Метчеме, называя его «бледным ликом на стене». Естественно, своими «глазами из прошлого, полными губами, длинной шеей…» женщина напоминала несчастную Милли Тил. «Лицом, почти серым, но красивым в своей печали, увенчанным шапкой волос» она также очень напоминала Белл.

Жаль, что я не помню, видела ли я картину во время своего первого посещения Флоренции, когда была в Италии с Козеттой. Наверное, мы ходили в Уффици. Я любовалась портретом во время следующих визитов, но не могу вспомнить, сколько ни пытаюсь, видела ли его в тот раз. Репродукцию портрета я заметила в витрине магазина возле моста Тринита, когда мы с Козеттой гуляли по берегу Арно. Козетта была поражена сходством — помните, только она видела, как похоже лицо на моей камее на лицо Белл — и, стоя перед репродукцией, сказала, что должна ее купить.

Я скрыла свою радость. Зная, что Козетта очень отзывчива к желаниям и тайнам других и что она с готовностью примет любой мой план, касающийся судьбы репродукции, я все равно представляла, как портрет — в рамке из нержавеющей стали, изготовленной ремесленником с Кенсингтон-Парк-роуд — висит на стене гостиной, и его демонстрируют всем гостям.

— Купим открытку, — решила Козетта. — Знаешь, у меня было похожее платье, сшитое специально для бала в Челси. Я должна была изображать леди Джейн Грей.[39]Интересно, влезу ли я в него теперь?

Однако Козетте не удалось найти открытку с Лукрецией Панчатики. На следующее утро, пока она спала, я сама пошла в магазин, купила репродукцию картины Бронзино, тайно привезла домой и долгое время прятала.

Я стояла перед уменьшенной копией этого портрета, когда позвонила Белл.

Долгое время репродукция лежала в ящике стола, купленного для меня Козеттой. Я вставила ее в рамку, как только смогла позволить себе такие вещи, и повесила в спальне. Если Козетта ее и видела, то не обмолвилась ни словом. Незадолго до убийства я сняла картину и снова спрятала, но не собиралась от нее избавляться, и она всюду путешествовала со мной, сначала в квартиру на Примроуз-Хилл, когда был продан «Дом с лестницей», потом в Хэмпстед, где она опять висела на стене, потом на год или два в Кембридж на время моего недолгого брака, потом опять в Лондон в этот дом в Хаммерсмите. Не считая себя суеверной, я тем не менее стала связывать присутствие картины на стене с грядущими неприятностями.

Все плохое в моей жизни — кроме одного — уже случилось, но я тем не менее убрала картину в ящик стола. Однако три дня назад сняла со стены кабинета плакат Ройтера в рамке и повесила вместо него Бронзино. Прошло много лет с тех пор, как я смотрела на него в последний раз, и теперь среди буйства красного, черного и золотого заметила то, на что не обращала внимания прежде, например, что на руках украшенной драгоценностями Лукреции всего одно кольцо, перстень с очень темным камнем, возможно даже гелиотропом. Ее волосы, что бы ни утверждал Генри Джеймс, на самом деле были не рыжими, а цвета темной бронзы. Конечно, он говорил просто о Бронзино и о бледной рыжеволосой даме, а не об этом конкретном портрете, и он прекрасно знал, сколько людей позировали перед Бронзино и что флорентийский маньерист считался мастером аллегорий. Глядя на картину, я, конечно, вспоминала не только саму Белл, но и другие подробности нашей жизни, когда Козетта владела «Домом с лестницей», вспоминала об интересе Белл к «Крыльям голубки», о ее странном желании услышать сюжет книги, узнать о заговоре.

Я уже собралась звонить сама. Думала, наберу номер, начинающийся на шесть-два-четыре, и выйду, наконец, из того пропитанного страхом тупика, в котором находилась последнюю неделю — прошла уже почти неделя, — положу конец сомнениям, перестану тянуть время, убеждать себя, что звонить еще слишком рано или уже слишком поздно, что ее, наверное, нет дома, что нужно еще немного подождать, и завтра будет самый лучший, самый подходящий, предначертанный судьбой день. Своим спокойным, безмятежным взглядом Лукреция — не «красивая в своей печали» и уж точно не «мертвенно бледная» — возвращала мне самоуважение, своими большими, ясными глазами она смотрела мне прямо в глаза, и теперь я видела ее сходство не только с Белл, но также с юной Козеттой со старых фотографий, и в эту секунду зазвонил телефон.

Мне и в голову не пришло, что это может быть Белл. Когда я сняла трубку, она произнесла лишь: «Алло», — но у меня ни на секунду не возникло сомнений, чей это голос. Мое молчание объяснялось оцепенением, шоком, который я испытала, даже несмотря на то, что была подготовлена, несмотря на то, что видела Белл и знала, что она спрашивала обо мне.