Сто шесть ступенек в никуда - Барбара Вайн

Похоже, это слово я слышала впервые.

— Разве ты не знаешь о Пражской дефенестрации? — спросила Фелисити. — Полагаю, тогда впервые использовали этот термин. У него латинские корни. Это было во время Тридцатилетней войны. В Праге какие-то протестанты выбросили из окна двух католических епископов, но они не пострадали, потому что упали в ров.

— Ты это раскопала для одной из своих викторин?

— Знаешь, Элизабет, я ни разу не устраивала викторину после той, которую мы не смогли закончить из-за этой женщины, Белл Сэнджер, которая пришла и сказала, что Сайлас застрелился. У меня всякую охоту отбило.

— Я так и не знаю результатов расследования.

— Самоубийство в состоянии помутнения рассудка. Если хочешь знать мое мнение, дело не только в плохой балансировке револьвера. Он играл в русскую рулетку.

— Я не очень хорошо представляю, что такое русская рулетка.

— Забава русских белогвардейских офицеров, средство разогнать скуку, — как и следовало ожидать, объяснила она. — В барабане револьвера помещаются шесть патронов, но заряжают только один, так что теоретически вероятность убить себя составляет один к шести, что очень много. Но если барабан идеально сбалансирован, то патрон под собственным весом обычно опускается вниз, так что шансы остаться в живых гораздо выше. Вот почему русская рулетка позволяет обмануть смерть.

— А револьвер Сайласа оказался плохо сбалансированным, — сказала я.

— К такому выводу пришло следствие, но я не знаю… Все это выглядит уж очень подозрительно. Сайлас был помешан на оружии, не мог ни о чем другом говорить, знал о нем все.

— Может, он хотел умереть.

— Не исключено. Бедный Сайлас. Если бы он прожил на день больше, то узнал бы, что унаследовал дом отца и у него есть на что жить.

Я не стала говорить, что уже знаю об этом. Фелисити открыла окно, подняв нижнюю фрамугу, и мы посмотрели вниз с большой высоты; ради безопасности я присела на пол, а Фелисити, не боявшаяся высоты, стояла рядом в своей мини-юбке и красных колготках и невозмутимо смотрела вниз, как обычно смотрят на вещь, выпавшую из окна на тротуар. Холод заставил нас снова закрыть окно, чтобы защититься от капель ледяного дождя, которые принес резкий порыв ветра.

Когда-нибудь я буду держать Белл за руку, пока она не проснется, всю ночь напролет. Мои пальцы онемеют, но я не уберу руку. Только не теперь. Когда-нибудь я испугаюсь, что она больше никогда не позвонит, несмотря на все обещания, но сейчас уверена, что позвонит обязательно. Все меняется, как говорит Козетта. Белл спала, как мне кажется, успокоенная, что нашла меня, что я согласна приходить, говорить с ней, общаться. Высвободив руку, я легонько коснулась щеки Белл и ушла домой.

Весной я повела Доминика на одно из представлений, которые устраивала труппа, называвшая себя «Глобальный опыт». Мне в голову пришла мысль, что бедняга Доминик абсолютно ничего не поймет и даже испугается; именно поэтому я хотела, чтобы он пошел со мной. Непростительная, постыдная жестокость. Представление строилось на полном вовлечении в действие зрителей. Одетые в балахоны из марли, без каких-либо пуговиц или застежек, артисты труппы танцевали и разыгрывали пантомиму, выбирали себе партнеров из публики, а потом каждая пара стояла или сидела лицом к лицу, и они с серьезным видом прикасались друг к другу, гладили руки, плечи, волосы, стыдливо избегая эрогенных зон. Кроме того, каждая пара вместе изучала разнообразные предметы, якобы видя их в новом свете, и я помню, как со своим партнером (разумеется, не Домиником) приходила в восторг от текстуры, цвета и запаха самого обыкновенного яффского апельсина.

Я уже месяц не видела Белл, но в тот вечер она оказалась среди зрителей «Глобального опыта». По какой-то причине — наверное, потому, что прикосновения к незнакомому человеку и исследование апельсина требовали большой сосредоточенности, — я заметила ее только после представления, когда мы с Домиником сидели в кафетерии театра, носившем название «Пища любви», пили апельсиновый сок и грызли морковь и стебли сельдерея. Мы уже собрались уходить, поскольку бедный Доминик был до такой степени сбит с толку, что сильно расстроился, и в этот момент я увидела Белл, сидевшую за столиком в дальнем углу в компании двух девушек и двух мужчин.

Один из мужчин был очень похож на нее — смуглее, но с таким же типом лица, с такой же осанкой и такими же грациозными движениями. Прежде чем я успела добраться до столика и поздороваться с Белл, мужчина встал и направился к бару или прилавку с едой.

— Это твой брат? — спросила я.

Белл повернулась, посмотрела ему вслед и, помедлив немного, кивнула:

— Да. Брат. Красивый, правда?

— Похож на тебя.

— Можно и так сказать. Он тебе нравится? Хочешь, познакомлю?

— Я не одна, и мне уже пора, — ответила я и прибавила: — Приходи. Буду рада.

Так я впервые увидела Марка. Наверное, это правда: он мне понравился, и в те несколько секунд я им восхищалась. Меня тянуло к нему. Как и любую женщину. Доминик приревновал и стал обвинять меня в том, что я пошла в «Глобальный опыт» только ради возможностей для разврата, которых тут не счесть. Это его слова, а не мои. Как-никак, он был ирландцем и умел выражать свои мысли, хотя предпочитал молчать. Через несколько минут я забыла Марка, не предполагая, что снова его увижу, и, естественно, не предвидела, какую роль он сыграет в жизни всех нас. Я думала только о Белл, надеясь, что она придет.

Белл пришла через неделю или около того. В гостиной Козетты собралась целая толпа: Диана Касл со своим приятелем, с которым она опять помирилась, Мервин и Мими, Доминик, Бригитта и Фелисити. Мервин и Мими относились к числу тех пар, которые не могут прожить и пяти минут, не прикасаясь друг к другу. Казалось, на них натыкаешься по всему дому, как будто они могли находиться в двух или даже трех местах одновременно, — стояли и целовались на повороте лестницы, лежали на диване или чьей-то кровати, прижавшись друг к другу губами и бедрами, застывали на пороге открытой двери, положив руки на плечи друг друга и глядя в глаза. Как и следовало ожидать, Козетте поначалу все это нравилось, но потом почти все мы, хотя и по разным причинам, стали возмущаться Мервином и Мими. Они демонстрировали нам то, чего все мы были лишены. Я бы хотела, чтобы меня кто-нибудь любил, но только не Доминик. Доминику была нужна только я и никто другой. Диана все время ссорилась со своим приятелем. А Козетта, бедная Козетта, ни на шаг не продвинулась в поисках возлюбленного, которого так жаждала. Что касается Фелисити, то она очень хотела завести роман, но боялась «из-за прискорбного недостатка практики», как она сама мне сказала, и опасений, что в любую минуту может появиться Эсмонд и увезти ее, не дав шанса отомстить за долгие годы покорности. В тот вечер она рассказывала нам о селевинии. Поначалу это казалось довольно забавным, и все, особенно Козетта, были очарованы.

— Этот грызун живет в России, где-то в пустыне, и — можете себе представить — был открыт только в 1939 году. Только подумайте: миллионы маленьких толстеньких зверьков жили в русских пустынях, но никто не знал об их существовании. Дело в том, что они выходят на поверхность только ночью. Но самое удивительное в селевинии то, что она может пробыть на солнце не больше нескольких минут — заболевает.