Тридцать пять родинок - П. Елкин

Ой-ой-ой…

Но совершенно неожиданно Папа Док бережно поставил нас на асфальт, ухватился за живот и заржал так, что нам обоим пришлось зажать уши. В первый раз я слышал его смех — не забуду такого грохота никогда.

И до сих пор я помню его слова, еле различимые сквозь хохот:

— Да-а, Послан. Красиво трындеть по-английски — это у вас семейное!

Я понимаю, что сейчас неприлично признаваться в том, что пусть даже иногда заходишь в БигМачную, так что мне надо по-быстрому вернуться чуть назад и признаться, откуда взялись у меня такие плебейские привычки.

Ну вот представьте, какой-нибудь нормальный мужик, который и сам хорошо готовит, и может позволить себе ходить в приличный ресторан, каждый месяц приходит навестить своего деда, живущего на другом конце города, и сидит жует какие-то пирожки, которые старик сам испек для своего внука. И тесто у тех пирожков невкусное, и на начинку дед пустил какой-то переваренный рис, да еще и недопек вдобавок все это, а мужик сидит жует, глотает — не давится. Потому что тридцать лет назад, когда мужик был еще школьником и жил с дедом в этой самой квартире, дед, бывало, в воскресенье радостно за завтраком оглядывал собравшуюся в кухне родню и спрашивал: «Ну что, байстрюки, а не испечь ли мне вам пирогов?» И начинался праздник: ребятню посылали в магазин, на кухне женщины месили тесто, дед придирчиво следил за тем, как закипает бульон с мясом для начинки, и помешивал лук, шкварчащий на сковородке.

И вот именно из-за тех дней заходит мужик к своему деду, заходит и сидит жует пирожки, криво вылепленные узловатыми стариковскими пальцами, несмотря на то что где-то уже ждут его друзья, чтобы перекинуться в покер, или, например, настраивает звук его любимый ансамбль в каком-то клубе, или застывает перед зеркалом, в последний раз придирчиво оглядывая себя, молодая подружка.

Та же самая ерунда у меня с БигМачной.

В первый раз я увидел букву М в Будапеште, в середине восьмидесятых.

Ехал я тогда в Австрию, и один из моих друзей попросил меня зайти в Будапеште на кладбище, где похоронена была какая-то его троюродная тетка, взять там справку о захоронении. Типа хотел мужик затеять переезд в Венгрию на ПМЖ, и нужна была ему эта справочка позарез. Ну, хрен с тобой, золотая рыбка, помню, решил я тогда и взял билеты на поезд до Вены с пересадкой в Будапеште с разрывом в шесть часов. Тем более что было начало декабря, в Европе вовсю начинались рождественские распродажи, погуляю, думаю, по городу, а то через окно поезда разве что рассмотришь…

Это было первое мое путешествие в зарубеж, тем более что мадьярского языка я не знал, так что, трезво оценивая ситуацию, понимал, что мелкие проколы неизбежны, и заранее смирился с этим.

Но меня угораздило обгадиться по-крупному.

Сдавая весь свой багаж в камеру хранения на вокзале, чтобы добираться до кладбища налегке, я совсем не обратил внимания на табличку на венгерском языке, висящую рядом с окошком. И только вернувшись на вокзал через пять часов, ровно за час до отправления поезда, и увидев, что окно закрыто наглухо, я табличку-то заметил. А заметив, пригляделся поближе и увидел мелкими буквами английский перевод — эта камера хранения не работает с десяти вечера до шести утра. Как, как я мог не заметить этого раньше? Как я догадался сдать на хранение именно в эту дурацкую камеру вообще все: вещи, деньги и документы???

Как говорится в известном фильме, «воздух свободы сыграл с профессором злую шутку».

Посмотрев на часы, я понял, что: во-первых, я опоздал всего на каких-то десять минут, наверняка служащие еще не разошлись по домам, и если как следует попросить, камеру хранения мне откроют и вещи выдадут, во-вторых, не то от переживаний, не то по известному всем закону подлости мне просто немедленно захотелось на толчок!

Я понимал, что мне надо просто найти начальника вокзала или какого-нибудь дежурного и просто объяснить ему всю ситуацию — они не могут не войти в мое положение, международная дружба, братья по социалистическому лагерю и все такое. Но я не мог представить, как я буду разговаривать с начальником вокзала, приседая на полусогнутых ногах и держась за живот. Сдерживая дыхание и сжимая жопу в кулачок, я быстренько крутнулся по вокзалу. Ой-ой-ой-ой… Все вокзальные туалеты оказались платными — два форинта. Но форинтов-то у меня не было ни одного. Та-а-ак, что делать-то?

Я отловил какого-то мужика, проходящего мимо и на пальцах показал ему: мол, дай два форинта для руссо туристо, не жидись, мы же вас в сорок пятом освободили… Но мужик только хмуро глянул на меня, пробурчал что-то про полицию и махнул пальцем в сторону зала ожидания.

В зале ожидания трое полицейских долбили дубинками расположившуюся на узлах на полу цыганскую семью. Толи цыганенок пытался стрельнуть у кого-то пару форинтов, то ли он показал проходящим мимо полицейским фак из грязных пальцев — непонятно. Но в момент, когда я бросил взгляд в ту сторону, здоровенный детина уже вовсю лупил мелкого пацана дубинкой. За хлопца влезла тетка, подмяла паренька под себя, прикрыла своим телом, и тут уже второй полицай влез в махач, и они начали дубасить тетку в две руки. Третий полицейский подключился, когда за тетку вступился бородатый цыган, и вот уже полицаи рубили всю семью втроем, кромсали не на шутку, так что кровь летела по сторонам.

Увидев это, я понял, что деньги стрелять здесь не стоит, поэтому я еще крепче сжал жопу в кулачок и выскочил на улицу. Метров за триста от вокзала в свете фонарей я увидел какой-то скверик с памятником и рванул туда, каждую секунду ожидая, что вот-вот подорвусь на ходу, а как потом разговаривать с начальником вокзала в сраных-то штанах?

Добежав до скверика, я нырнул в кусты, забился в тень и, еле успев сорвать штаны, что называется, выдал рекордную плавку. Я сомневаюсь, что в стольном городе Будапеште за всю его многовековую историю когда-нибудь была такая куча, за исключением того случая, когда во время боев за город в сорок пятом слон обосрался в местном зоопарке при виде залпа батареи гвардейских «катюш».

Переведя дух, я начал хватать в горсть полусухие листья с куста, но тут мой ангел-хранитель огляделся и начал в панике истошно хлопать крыльями — между раздвинувшихся веток я увидел, как со стороны вокзала в мою сторону бегут те самые трое полицейских.

Они бежали, на ходу переговариваясь по рациям и размахивая дубинками.

И тут я понял, что при виде летящих на него во весь опор крестоносцев чувствовал простой мужик-пахарь из псковской деревни, которого только что, ранним апрельским утром, выдернули из протопленной избы, встряхнули и поставили на лед Чудского озера. И я, подхватывая на бегу штаны, через секунду уже ломился через кусты в противоположную от полицейских сторону, подальше от вокзала и освещенной площади.

Беда в том, что весь город в предрождественский сезон был освещен так, что даже великому Пирсу Броснану со всей помощью спецслужб ее величества затеряться было бы нелегко. Я бежал переулками и дворами, уходя от погони, запутывая следы, лавируя среди прохожих.