Десятый самозванец - Евгений Шалашов

— Верно, — поддержал друга Тимофей. — Пока ты кормишь-поишь, я запрягу. Только, — покосился на Костку, — лучше уж вы в санках езжайте. Знаю я, как ты в седле держишься… А сейчас еще и с похмелья! Свалишься где-нибудь да замерзнешь…

Маланья, поразмыслив, вроде бы и поуспокоилась.

— Только давайте мужика-то в горницу перенесем, под образа. Хоть закроем его чем-нибудь, — попросила она.

Тело Прокопа прикрыли чистыми простынями, а рожон вытащили и бросили подальше. Костка, как сумел, прочитал над телом заупокойную молитву, подбадривая себя глоточками уворованной и припрятанной водочки.

Маланья, подумав-подумав, махнула рукой и метнулась к печи готовить пойло для коров. Решила дать им поесть от пуза. Пойло — не клевер свежий, так что брюхо не вздует. Мужики тем временем задали корм коням, вычистили конюшню и заполнили водой большое корыто. Чтобы, ежели что, оставшиеся кони могли прожить с запасом неделю.

Решив, что завтракать сегодня они будут на ходу, Тимофей стал помогать Маланье собираться. Уговаривал ее не брать лишнего, но барахла набрался целый воз. Ну как же, например, не взять с собой перинку, пару подушек да смену белья? Или как обойтись без пары-тройки мисок, плошек и кружек да не запихать на возок сундучок, где лежат рубахи и сарафаны?

— Ну, Маланья, да ты впрямь, как невеста, — хохотнул Костка, упаковывая узлы и тючки: — Ничего, наш Тимофей Демидыч — жених не промах!

— Да уж какой есть, такой есть! — выдохнул подошедший Тимофей. — Теперь бы в городок какой съехать, где нас не знают. Жалко только, что денег маловато… Ну да, — бодро посмотрел он на Конюхова, — что-нибудь да придумаем…

Маланья, заслышавшая слово «деньги», поманила Тимофея в избу. Там, ухватив любовника за рукав, прошептала: «А ведь я знаю, где у Прокопа корчага-то с ефимками лежит», ткнула пальцем в лючок, ведущий в подполье…

Акундинов, не мудрствуя лукаво, откинул две короткие толстые доски и, взяв свечу, спустился вниз.

— Вон за большой бочкой с огурцами стоит бочонок с селедкой. Ты его в сторону отодвинь, так там и корчагу увидишь, — руководила Маланья сверху.

С большим трудом Тимофей вытащил посудину наверх. Там, поставив «сокровищницу» прямо на стол, полный объедков, снял крышку.

— Ну да ни хрена себе! — с восторгом присвистнул Тимофей.

Корчага была наполовину заполнена иохимстальгульденгрошенами, которые в России звались ефимками, в германских землях — талерами, в шведских — далерами. Костка говорил, что во Франции их зовут экю, а в Испании — эскудо!

— Вот видишь, — с непонятной гордостью сказала Маланья. — Какое богатство-то муженек мой накопил! Так что не зря я подол-то задирала!

— Давай-ка посчитаем, — предложил было Тимофей, но сразу же передумал: — Нет, некогда сейчас считать. Давай переложим во что-нибудь. Принеси мешок, что ли, какой.

Под толстым слоем талеров, чеканенных в Саксонии, Тюрингии, Швабии и других прочих немецких, голландских, шведских и разных европейских землях, тускло блеснуло и несколько золотых — пара угорских дукатов, венецийский цехин и что-то еще, украшенное большим цветком. Что за цветок такой и как называлась такая деньга, Тимофей не знал.

— Те, что из золота, еще дед и батька Прокоповы собирали. Они ведь как сороки, тащили все, что блестит, — перебирала Маланья серебряные и золотые кругляшики.

— Коли живы будем, то монисто тебе из них сделаем, — пообещал Акундинов, разглядывая богатство. Потом, не выдержав, стал пересчитывать талеры.

— Тимоша, сколько же тут будет-то? — заробела вдруг баба.

— А будет, — прикинул Акундинов, глядя на недосчитанное, — не меньше тышши. Ежели по моему жалованью считать, так это лет сорок в приказе служить. Ну а если еще и золотые присчитать, так даже и не знаю… Примерно — за каждый золотой по двадцать ефимков.

— Так это мы с тобой богатые теперь будем?

— И не только мы, но и дети наши, коли Господь даст, да и внукам останется, — задумчиво обронил Тимофей, пытаясь завязать деньги в простыню, принесенную Маланьей.

— Давай-ка я, — отстранила его баба. У нее получилось лучше.

— Не, так деньги хранить негоже, — остановил Акундинов женщину и, взяв в руки узел, взвесил его в руках: — Тяжело да неудобно. Ты вот что, принеси-ка лучше сумку.

— Где же я ее возьму? — удивилась Маланья. — Нет у нас сумок. Раньше была, кожаная, заплечная, когда батька был жив. На охоту он с ней ходил. А как помер, так и сумку-то куда-то закинули. Да и на что они нам? Короба только лыковые, чтобы за солью ездить. Может, муку или зерно вытрясти да в мешок все и сложить?

— Не, в мешке тоже неудобно будет. Сумку бы надо… Я в погребе около бочонка видел… Кожаная такая, на лямке. Наверное, Прокоп положил.

— Да что за сумка-то? — удивилась женщина. — Я же в подполье каждый день лазаю. Нет там ничего…

— А ты возьми да и посмотри, — настаивал Тимофей. — В углу лежит, в дальнем. Вроде бы охотничья и есть… Ну, слазай да посмотри. Трудно, что ли?

Маланья не стала спорить, зажгла лучину и полезла вниз. Тимофей, дождавшись, когда она спустится, бросился в передний угол и, схватив за ноги тело хозяина, потащил его по полу.

— Тимоша, да нет тут ничего, — послышался голос Маланьи.

— Ты лучше гляди, лучше, — кряхтел Акундинов, подтаскивая труп и переваливая его вниз, в дыру.

Тело Прокопа с глухим стуком упало на земляной пол. Тимофей быстро опустил крышку, поставил на нее стол, опрокинув его столешницей вниз.

— Тимоша, что тут такое-то? — донесся из подпола испуганный голос хозяйки. — Прокоп упал! Открой скорее!

Акундинов лихорадочно заваливал крышку всем, что подвернулось под руку, — мешками, поленьями, посудой.

— Тимоша, Тимошенька, — кричала Маланья. — Страшно мне! Открывай скорее!

Из подполья раздались удары. Кажется, баба билась головой о крышку, пытаясь открыть. Потом донесся плач…

Тимофей присел на корточки возле люка и тихонько сказал:

— Ты, Маланьюшка, на меня не серчай. Сама же сказала — ну на что мне жена-курва нужна? Да и куда я с тобой-то поеду?

— Тимоша, — сквозь плач проговорила баба, — убей лучше!

— Тебе же лучше, дура, — попытался вразумить бабу Акундинов. — Как найдут тебя тут, то скажешь, что побывали в доме лихие, люди. Мужа, мол, убили, казну пограбили, а тебя снасиловали да вниз бросили. Зато ты теперь полной хозяйкой станешь. Глядишь, кто и замуж возьмет. Так что прощай, баба-кошка.

Не серчай на меня, баба-кошка,

Что втоптал твою душу в грязь,

Я любил тебя понарошку,

Это понял только сейчас.

Такова, видно, бабья доля:

Верить всем, кто умеет врать,

А потом, задыхаясь от боли,