Год магического мышления - Джоан Дидион

Позднее я задумалась, что же это было.

И поняла, что пока не готова показать свое лицо миру.

Несколько дней спустя я складывала в стопку лежавшие там и сям в квартире “Дедалы”. Сложить аккуратно журналы – вот и все, что я могла на тот момент предпринять в смысле организации своей жизни. Осторожно, чтобы не нарушить границы своих возможностей, я открыла один из номеров. Там был рассказ Роксаны Робинсон “Слепой”. Мужчина едет поздно вечером в дождь – читать лекцию. Читатель улавливает сигналы опасности: мужчина толком не может припомнить тему лекции, он гонит маленький арендованный автомобиль по скоростной полосе и не замечает приближающийся внедорожник, упоминается какая-то Джульетта, с которой случилось что-то нехорошее. Постепенно мы догадываемся, что Джульетта – его дочь: ее исключили из университета, она прошла программу лечения от наркозависимости и отправилась вместе с родителями и сестрой пожить несколько недель за городом до полного восстановления. В первый же вечер, когда ее оставили одну, она приняла такую дозу кокаина, что в мозгу лопнула артерия и девушка умерла.

В этом рассказе меня разволновали некоторые моменты. Наиболее очевидный – лопнувшая в голове у девушки артерия, но еще – отец сделался неустойчивым, хрупким. Он – это я.

Кстати, я немного знакома с Роксаной Робинсон. Подумала, не позвонить ли ей: она знает то, к чему я только подступаюсь. Но было бы странно, даже навязчиво звонить: я встречалась с ней только один раз, на коктейльной вечеринке на крыше. Тогда я подумала о знакомых, кто потерял мужа, или жену, или ребенка. В особенности я стала думать о том, как эти люди выглядели, если я заставала их врасплох – встречала на улице, скажем, или неожиданно входила в комнату – в первый год после утраты. И меня поражало: каждый раз понесший утрату человек выглядел таким обнаженным, таким беззащитным.

Таким неустойчивым. Теперь я понимаю.

Таким хрупким.

Я открыла другой номер “Дедала”, посвященный понятию “счастья”. В статье о счастье, написанной совместно Робертом Бисвас-Динером из Орегонского университета и Эдом Динером и Майей Тамир из университета Иллинойса, отмечалось: хотя “исследования показали способность человека адаптироваться к широкому спектру хороших и плохих событий менее чем за два месяца”, остаются “некоторые события, к которым люди адаптируются медленно или же им вовсе не удается адаптироваться полностью”. Одной из таких ситуаций оказалась потеря работы. “Мы также обнаружили, – добавляют авторы, – что среднестатистической вдове требуется много лет после смерти супруга, чтобы восстановить прежний уровень удовлетворенности жизнью”.

Была ли я “среднестатистической вдовой”? И каким должен быть мой “прежний уровень удовлетворенности жизнью”?

Я побывала у врача, рутинная проверка. Он спросил меня о моем состоянии. Не то чтобы непредвиденный вопрос в кабинете врача. Но я вдруг разразилась слезами. Этот врач – наш друг. Джон и я были у него на свадьбе. Он женился на дочери наших друзей, они жили почти напротив нас в Брентвуд-Парке. Обряд совершался под их жакарандой. В первые дни после смерти Джона этот врач заезжал ко мне домой. Когда Кинтана находилась в “Бет Изрэил норт”, он отправился туда вместе со мной вечером в воскресенье и поговорил с врачами реанимации. Когда Кинтана попала в филиал при Колумбийском университете, где он работал, хотя и не к нему в отделение, он стал каждый вечер ее навещать. Когда Кинтана лежала в калифорнийском медцентре, а он тоже оказался в Калифорнии, он выделил день, чтобы наведаться в неврологическое отделение и поговорить с тамошними врачами. Он поговорил с ними, потом поговорил со специалистами по неврологии в медцентре Колумбийского университета, потом объяснил все это мне. Он был добр, он помогал и ободрял, хороший друг. И в ответ я разрыдалась в его кабинете, потому что он спросил, как я себя чувствую.

– Я просто не вижу во всем этом хорошую сторону, – услышала я со стороны свой голос.

Потом врач сказал, что если бы Джон присутствовал при этом, он бы счел мой способ выражаться забавным, как счел и он сам: “Разумеется, я понимаю, что вы хотели сказать, и Джон тоже понял бы: вы имели в виду, что не видите света в конце тоннеля”.

Я согласилась с его истолкованием, хотя он был неправ.

Я имела в виду именно то, что сказала: я не могла найти в этом хорошую сторону.

Когда я задумалась над разницей между этими двумя оборотами речи, то осознала, что всегда воспринимала себя как человека, способного во всем искать – и находить – хорошую сторону. Я верила в строки популярных песен, я искала серебряную изнанку любого облака, я считала возможным пройти сквозь бурю. Теперь до меня дошло, что это песни даже не моего поколения: эти песни и такой оптимизм были популярны на поколение или два раньше. В моем поколении тон задавали Лес Пол[57] и Мэри Форд и “Как высока луна”[58] – совсем другой настрой. Также до меня дошло – мысль не оригинальная, но для меня новая, – что те ранние песни проистекали из жалости к себе. Та, кто высматривает серебряную изнанку, полагает, что над головой у нее собрались тучи. Тот, кто поет, как он пройдет сквозь бурю, опасается, что, если не пройдет, буря его погубит.

Я твердила себе, что мне всю жизнь везло. Мне казалось, что вывод из этого: я не имею права теперь считать себя невезучей.

Я думала, что таким образом справляюсь с жалостью к себе.

Была уверена, что справилась.

И лишь существенно позже призадумалась: а какое отношение ко всему этому имеет “везение”? Как я ни всматривалась в свою историю, никаких примет “везения” не обнаруживалось. (“Повезло”, – как-то сказала я врачу, когда анализы обнаружили решаемую проблему, которая стала бы не столь решаемой, если бы мы ее вовремя не обнаружили и запустили. “Я бы не называла это везением, – возразила она, – это входит в правила игры”.) И я не считала, что “невезение” убило Джона и поразило Кинтану. Однажды, когда она еще училась в Уэстлейкской школе для девочек, Кинтана заговорила о несправедливом, как ей показалось, распределении бед. В девятом классе она вернулась из похода в парк Йосемити и узнала, что ее дядя Стивен покончил с собой. В одиннадцатом классе в гостях у Сьюзен ее разбудили в полседьмого утра и сообщили об убийстве Доминик. “У большинства ребят в Уэйстлейке не умер даже никто из знакомых, – сказала она, – а у меня, с тех пор как я там учусь, в семье случилось убийство и самоубийство”.

– В конечном итоге счет сравняется, – сказал Джон. Эти слова озадачили меня (что это вообще значит и неужели он не мог придумать ответ получше?), но Кинтану вроде бы успокоили.

Несколько лет спустя, после того как родители Сьюзен умерли один за другим с разницей в год или два, Сьюзен спросила, помню ли я слова Джона – что в итоге счет сравняется. Я сказала, что помню.