Последний поезд в Москву - Рене Нюберг

Конфликт был ожесточенным. Сторонникам Кекконена и искателям согласия не нашлось в Хельсинки места для ночлега. Когда отца в 1963-м пытались отстранить от руководства Финской федерацией тяжелоатлетов, Кекконен прислал ему гневное письмо, в котором выражал свою поддержку: “За некрасивой попыткой, как я подозреваю, стоят люди, чье истинные заслуги в финском спорте я не берусь оценить… Я рад, что все тяжелоатлеты встали на твою сторону, и ты можешь продолжать спортивную работу (подчеркнуто Кекконеном) во главе созданной тобой федерации. Искренне желаю тебе непреходящего в ней успеха. С нуля ты поднял финскую тяжелую атлетику на мировой уровень. И достиг этого не тем, что вместе со всеми плясал под чужую дудку, а благодаря независимой, профессиональной, увлеченной работе”. В письме звучал и намек на отстранение Олли Мяки от участия в римской Олимпиаде.

В тот же год президент республики присвоил моему отцу почетное звание социального советника.

В марте 1965-го Кекконен пригласил SVUL под руководством Аксели Каскела в свою резиденцию Тамминиеми и в их присутствии передал моему отцу президентский “Кубок борца” – серебряный кубок с гравировкой “президент республики”, своей подписью и датой 03.09.1960 (день 60-летия Кекконена). Изначально эта награда присуждалась наиболее активным спортсменам. Уже после смерти отца Кекконен в октябре 1968-го отправил моей матери телеграмму: “Бруно всю жизнь трудился ради этого дня”. В этот день Финляндия получила единственное “золото” на Олимпиаде в Мексике: его завоевал тяжелоатлет Каарло Кангасниеми.

Отцовская борьба и его поддержка Кекконена повлияли на дух нашего дома и мое мировоззрение. Во мне проснулся интерес к финской внешней политике.

И по сей день я с улыбкой вспоминаю дворника с Линнанкоскенкату, переехавшего из рабочего района Алппила в наш буржуазный Така-Тёёлё, с которым мы заключили пари на пять марок – кто выиграет президентские выборы 1956 года – социал-демократ Фагерхольм или центрист Кекконен? Он так и не отдал десятилетнему мальчишке проспоренное.

Самой значительной отцовской поездкой стала поездка в Москву в августе 1957-го, во время Фестиваля молодежи и студентов. От Финляндии поехали трое высокопоставленных спортивных чиновников и трое тяжелоатлетов. Шведские атлеты тоже ехали в Москву на поезде через Хельсинки.

Фестиваль был грандиозным событием. Делегация принимающей страны была, естественно, самой большой (3719 человек), однако второй по величине оказалась финская (2103). Финнов в Москву приехало даже больше, чем французов (2099) или итальянцев (1854)[266].

Символом фестиваля был голубь Пикассо, девиз – “За мир и дружбу”. Благодаря фестивалю песня “Подмосковные вечера” надолго стала хитом, а в столице появился проспект Мира [267].

Это был апогей хрущевской оттепели, которая должна была открыть шлюзы политике “мирного сосуществования”.

31 мая 1957 года в программе американской телекомпании CBS “Лицом к нации” Хрущев, находившийся в Соединенных Штатах с визитом, предлагал американцам поднять железный занавес. Целью Кремля было расширить культурный обмен и позволить всему миру приобщиться к высокой советской культуре.

После смерти Сталина поддерживать отношения с иностранцами стало для советских граждан проще. Первые турпоездки в СССР начались в 1955 году. При жизни Сталина в страну не проник ни один турист. В Москве жила лишь небольшая группа мужчин из западных стран, женатых на советских женщинах. Браки с иностранцами Сталин запретил в 1947 году[268].

С 1955-го стало возможным получать книги и прессу из “братских” стран. Особенно важной стала в этом отношении Польша, поскольку, выучив польский, можно было читать литературу, не переведенную в те годы на русский: Фолкнера, Джойса, Кафку.

Особенно далеко идущие последствия имело разрешение на переписку с родственниками. По свидетельству Владислава Зубока, примерно у 10 % американцев были корни на территории СССР. Начался также обмен студентами, сперва со странами “народной демократии”, а потом и с западными[269]. Высшая партийная школа открылась для финской Коммунистической партии только в 1954-м.

Оттепельный хмель был исключительным этапом советской истории, а фестивальный пыл августа 1957-го открыл в ней особую главу. По свидетельству зятя Хрущева журналиста Алексея Аджубея, центр Москвы не спал все две недели фестиваля. Такого общения с иностранцами не случалось с войны.

Руководивший подготовкой и проведением фестиваля первый секретарь ЦК ВЛКСМ Александр Шелепин доложил, что мероприятие прошло с большим успехом[270]. После фестиваля его повысили до председателя КГБ.

В разгар праздника Екатерина Фурцева, вошедшая в июне 1957-го в Президиум ЦК КПСС, предложила моему отцу поехать в ознакомительный тур на Кавказ, в Крым, Самарканд или еще куда-нибудь на территории СССР. Отец попросился в Ригу – он хотел найти кузину своей жены Машу Юнгман.

Неизвестно, как он узнал, что Маша пережила войну. Вероятно, он не знал наверняка, а просто хотел выяснить. Маша же, в свою очередь, пыталась через советский Красный Крест связаться с родственниками в Финляндии. Сестра моей матери Рико и младший брат Якко также безуспешно пытались отыскать родственников с помощью Красного Креста. Но КГБ знал, где искать.

И вот августовским днем 1957-го огромный черный “ЗиЛ” медленно покатил прямо по юрмальскому пляжу в Вайвари, там, где автомобильный проезд строго запрещен правилами дорожного движения.

К изумлению (граничившему с ужасом) Маши, Йозефа и Лены, сидевших чуть повыше, в дюнах, машина остановилась напротив них. Из машины вышли мой отец, его переводчица – красавица Вера и водитель, сотрудник КГБ, – именно он знал, где найти искомое.

По словам Лены, это был полнейший сюрприз – будто их посетили пришельцы из космоса. Все сели в шикарную просторную машину и поехали на дачу, где провели пару часов.

Отец пытался выйти с Йозефом в сад, но, по словам Лены, элегантная, одетая по-западному Вера следовала за ними как тень и не давала поговорить тет-а-тет.

После встречи отец вернулся в Ригу и в тот же вечер – в Москву.

Отец снова посетил Ригу в 1963-м и снова встретился с Машей и Леной.

Немецкий у отца был достаточно скромный, но, будучи двуязычным хельсинкским мальчишкой, он уж как-нибудь нашел бы с Йозефом общий язык. Согласно отметке в военном билете, немецким отец владел. В ответ на мой вопрос по этому поводу он рассмеялся и сказал, что ротный фельдфебель не смог сделать иного вывода, когда он, будучи сержантом первой группы снабжения полевого летного склада Воздушных сил, погасил горевший тормозной барабан приземлившегося в Иммола гитлеровского “Фокке-Вульф” Fw 200 “Кондор”[271]. Случившееся пришлось на день 75-летия Маннергейма – 4 июня 1942 года. За мужественный поступок отец получил немецкий орден.