Марли и мы - Джон Грогэн

Теперь уж я окончательно проснулся. Начинаются роды? Я с ума сходил от ожидания нашего второго ребенка, мальчика, как мы узнали после УЗИ. Однако срок был совершенно неподходящим. Шла лишь двадцать первая неделя, только закончилась первая половина сороканедельного срока. В книгах о беременности были фотографии высокого разрешения, демонстрировавшие рост зародыша каждую неделю. Всего несколько дней назад мы, читая одно пособие, рассматривали снимки зародыша на двадцать первой неделе и удивлялись тому, как растет ребенок. На двадцать первой неделе развития зародыш помещается на ладони. Он весит меньше полукилограмма. Его глаза еще не раскрылись, его пальчики похожи на хрупкие маленькие прутики, а легкие развиты недостаточно для того, чтобы забирать из воздуха кислород. Едва ли в двадцать одну неделю зародыш жизнеспособен. Его шанс выжить вне матки без последующих серьезных проблем со здоровьем крайне мал. Не зря он должен развиваться в матке девять долгих месяцев. На двадцать первой неделе риск необычайно велик.

– Возможно, ничего страшного, – сказал я. Но пока я быстро набирал номер приемной женской консультации, мое сердце колотилось. Через пару минут перезвонил доктор Шерман, его голос тоже дрожал.

– Не исключено, что это просто газы, – сказал он. – Но лучше провести осмотр.

Он велел немедленно привезти Дженни в больницу. Я забегал по дому, бросая нужные вещи в сумку, разводя смесь в бутылочках, собирая запас подгузников. Дженни позвонила своей подруге и коллеге Сэнди, еще одной новоиспеченной мамаше, которая жила в нескольких кварталах от нас, и спросила, можно ли нам забросить к ней Патрика. Марли тоже был на ногах, потягиваясь и зевая. Да это же ночное путешествие!

– Прости, Мар, – извинился я перед ним, отведя в гараж и заметив нескрываемое разочарование на его морде. – Придется тебе нести вахту в наше отсутствие.

Я выгреб Патрика из кроватки, посадил в детское сидение, не разбудив, и мы устремились в темноту ночи.

В отделении интенсивной терапии больницы Святой Марии медсестры быстро приступили к работе. Они переодели Дженни и начали измерять силу схваток и пульс ребенка. Действительно, у Дженни каждые шесть минут начиналась новая схватка. Определенно, это были не кишечные газы.

– Ваш ребенок хочет появиться на свет, – сказала одна из медсестер. – Мы сделаем все возможное, чтобы этого не произошло.

Доктор Шерман по телефону попросил посмотреть, раскрыта ли шейка матки. Одна из медсестер ввела Дженни палец в перчатке и сообщила, что шейка расширена на один сантиметр. Даже я понимал, что в этом нет ничего хорошего. Если шейка расширяется полностью, до 10 см, то при нормальных родах мать начинает освобождаться от бремени. С каждой болезненной схваткой приближалось непоправимое. Доктор Шерман назначил капельницу с физраствором и велел ввести лекарство, тормозящее роды. Схватки прекратились, но менее чем через два часа возобновились еще сильнее, что потребовало второго укола, а потом и третьего.

Следующие две недели Дженни оставалась в больнице, исколотая шприцами, подвергнутая бесконечным осмотрам специалистов отделения пренатальной диагностики, подсоединенная к различным аппаратам и внутривенной капельнице. Я взял отпуск и, оставшись единственным родителем при Патрике, старался управиться со всем – со стиркой, кормлением ребенка, счетами, работой по дому, уборкой садика. О да, чуть не забыл, и еще с одним живым существом в нашем доме. Рейтинг бедного Марли стремительно упал с позиции второй скрипки до бедолаги, отчисленного из оркестра. Даже когда я не обращал на него никакого внимания, он пытался сохранить свой статус, не упуская меня из виду. Он преданно следовал за мной, пока я летал по дому с Патриком под мышкой, свободной рукой в это время пылесосил, носил белье или стряпал. Вот я иду на кухню, чтобы поставить грязные тарелки в посудомоечную машину, а Марли бредет сзади и, сделав несколько кругов, выбирает идеальное место и валится на пол. Однако вскоре я уже мчался перекладывать вещи из стиральной машины в сушилку. Он снова следовал за мной, кружил, трогал лапой половики, пока они не разглаживались в соответствии с его запросами, а потом плюхался на них. Но я уже бежал в гостиную за газетами. Так мы и жили. Если ему везло, я делал перерыв в своем сумасшедшем графике и трепал его за уши.

Однажды ночью, после того как Патрик заснул, я в изнеможении свалился на диван. Марли прыгнул ко мне и, пристроив свою игрушку мне на колени, уставился на меня огромными карими глазами.

– Ох, Марли, – сказал я. – Я устал до смерти.

Тогда он положил морду под игрушку и принялся подбрасывать ее в воздух, ожидая, что я попытаюсь поймать ее.

– Извини, приятель, – ответил я. – Не сегодня.

Он нахмурился и поднял морду. Его прежняя жизнь неожиданно разлетелась в пух и прах. Его хозяйка загадочно исчезла, хозяин не хотел с ним играть, и вообще все переменилось. Он тихо заскулил, и я увидел, что он пытается понять: «Почему Джон не хочет играть? Что случилось с ежедневными утренними прогулками? Почему мы больше не проводим бои на полу? И где именно находится Дженни? Она ведь не могла сбежать с тем далматинцем из соседнего квартала, правда?»

Впрочем, новая жизнь Марли не была напрочь лишена радостей. С одной стороны, я быстро вернулся к своему добрачному (читай: неряшливому) образу жизни. Полномочиями, возложенными на меня как на единственного взрослого в доме, я отменил кодекс домашней жизни женатой пары и провозгласил отмененные когда-то холостяцкие правила обязательными на подвластной мне территории. Пока Дженни лежала в больнице, рубашки можно было надевать дважды, даже трижды, пока на них не появлялись яркие пятна от кетчупа; молоко можно было пить прямо из пакета, а сиденья унитаза оставлять в поднятом положении, пока кому-то не понадобится на них сесть. К величайшему удовольствию Марли, я совсем перестал закрывать дверь в ванную. В конце концов, в доме остались одни мужчины. А раз так, то имело смысл разрешить пить из крана в ванной. Дженни ужаснулась бы, но с моей точки зрения такой вариант точно был лучше варианта с унитазом. Теперь, когда окончательно была принята политика поднятого сиденья (и, как следствие, политика поднятой крышки тоже), мне нужно было предложить Марли достойную альтернативу привлекательному фарфоровому бассейну с водичкой, то есть унитазу, где так и хочется поиграть в подводную лодку.

У меня появилась привычка не до конца закрывать кран в ванной после умывания, чтобы у Марли была возможность слизать несколько капель прохладной свежей воды. Пес не пришел бы в больший восторг, даже если бы я построил ему точную копию аттракциона «Водные горки». Он выгибал шею вверх и всасывал воду, стуча хвостом по раковине. Жажда его была безгранична, так что я сделал вывод, что в прошлой жизни он был верблюдом. Впрочем, вскоре я понял, что создал себе ванного монстра: через некоторое время Марли начал ходить в ванную и без меня. Он стоял там и, пожирая несчастным взглядом кран, лизал его в ожидании хоть маленькой капельки, тыкал носом ручку крана, пока у меня не лопалось терпение и я не отправлялся включать ему воду. Поить его из миски оказалось не нужно.