Всегда возвращаются птицы - Ариадна Борисова

– Пашу осудили на восемь лет с конфискацией, – вздохнул Петр Яковлевич. – Сын у меня юрист, так Семен просил с ним поговорить, письмо ему отправил через меня с этой заметкой. Сын сказал – сумма не крупная, чтоб на такой большой срок садить, да конфискация еще… Переусердствовали судьи. Решили, наверно, показательную порку устроить. Пусть, мол, другим неповадно будет. А там денег-то всего на подержанный «Москвич»… Может, кто-то Паше машину предложил купить? Он копейки получал, тут не скопишь, да попивать, по правде говоря, стал частенько… Не знаю… Никогда не замечал за ним тяги разбогатеть, и про это… взятку-то, никогда бы на него не подумал. Правильного человека знал. Фронтовика, коммуниста…

– Это неправда… Дядя Паша не мог… не мог!

– Сын посоветовал подать апелляцию. Хорошо, если б срок скостили. Смягчающих обстоятельств достаточно: награды, медали, с работы характеристика неплохая… Ну, пойду я, Изочка, а то на поезд свой не успею. – Старик неловко обнял Изу. – Признал вину, пишут, а я все равно не верю. Как ты, не верю… Скрывает Паша что-то. Он на помощь безотказный был. Похоже, помочь вздумал ненадежному человеку, а оно вон каким боком обернулось. Прости, Изочка, до свидания…

Она стояла будто громом пораженная. «Взяточник, взяточник», – стучало в висках. Петр Яковлевич пятился в толпу и все не мог повернуться, отвернуться от Изы. Мелко тряслась бородка, глаза мокро блестели сквозь запотевшие очки. Бедный, растерянный козлик.

Вечером Иза вынула из-под кровати чемодан, достала куклу и мамину шкатулку. Усевшись спиной к девчонкам, вгляделась в милую игрушку, смастеренную дядей Пашей из березовых брусочков и берестяных закруток.

Сколько ни рассматривала Аленушку, не уставала ею любоваться. Блекнущие брови куклы, румянец на округлых щечках и улыбка не раз обновлялись цветными карандашами, и не раз переплеталась жесткая косица из конских волос. А керамические бусинки-глазки на искусно выточенном личике сияли по-прежнему ярко и задорно. Стесняясь вручить Изочке подарок, дядя Паша робко топтался на пороге перед мамой. Он всегда стеснялся своего гренадерского роста в маленькой светелке и смешно горбился. Старался казаться меньше…

Обняв лицо деревянными ладошками куклы, Иза уткнулась в ее сарафан. Аленушкины одежки все еще сохраняли кисло-горький запах детдома.

Прав Петр Яковлевич, дядя Паша мог пойти на преступление только в том случае, если в деньгах позарез нуждался какой-то близкий ему человек. Иза перебрала одного за другим всех знакомых, но память не сумела подсказать ей ни одного настолько близкого, чтобы дядя Паша пожертвовал ради него своей свободой. Извлекла со дна шкатулки снимок, сделанный в фотоателье незадолго до выезда на учебу. Фотограф уговаривал дядю Пашу убрать шляпу, а он не убрал. Так и снялся: шляпа скрывала седоватый ежик с залысинами над побелевшими висками, отчего дяди-Пашин лоб стал внушительнее и выше. Залысины появились недавно и очень его конфузили, а усы не поседели, были такие же темные и пышные, как раньше. Принаряженный в белую рубашку и тщательно отутюженный выходной костюм с чуть залоснившимся воротником, дядя Паша сидел в черном плюшевом кресле, положив большую руку на украшенный фестонами подлокотник. Иза в лучшей кофте и новой юбке стояла рядом. Оба улыбались с вымученной радостью – фотограф усаживал их то так, то сяк, поворачивал их лица неприятно сырыми руками и все был чем-то недоволен…

Неужели… правда? Ведь при проверке ветеринарного подотчета следствие не нашло правонарушений. Иза снова и снова вглядывалась в смешливо-печальные дяди-Пашины глаза, а они смотрели на нее из-под загнутых полей шляпы с легким прищуром, словно с упреком. Казалось, вот-вот дрогнут ресницы, мешочки под глазами размякнут, разбегутся лучистыми морщинками и дядя Паша улыбнется весело, по-настоящему. Оживет и скажет: «Эх ты! Поверила, что я – взяточник?» Иза и выражение лица представила – смесь тревожного ожидания и нежности. С таким лицом он, приходя с работы, спрашивал о самочувствии мамы: «Мария?..» В один вопрос-имя вмещалась куча других вопросов: хорошо ли мама ела? ставила ли укол медсестра? нет ли температуры? что маме снилось? не грустное ли у нее настроение? можно ли зайти?..

Дядя Паша любил Марию. Он и Изочку любил… любит. В детдоме она всегда чувствовала, что у нее есть надежная защита и никто не посмеет ее обидеть, пока дядя Паша заботится о ней. Ребята знали: здоровенный дяденька-ветеринар с «чапаевскими» усами, который каждое воскресенье приходит осматривать коров и помогает, в чем может, нянечкам и воспитательницам, – приходит на самом деле к Изочке. Он – ее взрослый друг, почти отец. Изочка им гордилась… И что теперь? Бесконечные земли простерлись между Изой и дядей Пашей. Не прижаться к теплой табачной груди с чутко бьющимся сердцем, ничего не узнать, не спросить…

Лежа ночью без сна, Иза продолжала размышлять о дяде Паше и, среди прочего, подумала: после маминой смерти она осталась его самым близким человеком. Все, что бы он ни делал, он делал ради нее. Ради Изочки…

Иза охнула и зажала ладонью рот. Вот почему говорят «как обухом по голове»! Не зарыдать бы, не напугать девчонок… Неясные мысли, догадки, воспоминания в мгновение ока встали на свои места, выстроились немудреной логической цепью, и точно ледяная игла пронзила колени… Донесся прощальный дяди-Пашин голос: «На стипендию, Изочка, не разживешься. Это ж гроши, а Москва – затейница, дразнит, как в праздник. Прости, что долго тянул с маминой заначкой. Вспомнил о ней вчера – ба-а, думаю, совсем черепок замкнуло! Еле нашел. Ты там не нищенствуй, извещай по нужде. Не стесняйся, я всегда сколько-нибудь вышлю…»

Ледяная игла поднялась выше, выше… подобралась к оцепенелому сердцу, кольнула с болью невыносимой, мертвящей… Последние шоры упали с глаз. Какие сбережения могли быть у мамы?! В шкатулку она складывала не пригодившиеся ей облигации и дореформенные рубли! Когда Юрий Гагарин совершил первый в истории человечества полет по космической орбите Земли, мама покоилась в этой земле уже третий год, а денежная реформа подошла к завершению. Устаревшие банкноты исчезли, в обращении осталась только медная мелочь. Даже если скопленный запас в «заначке» сохранился, мамины рублики давно обесценились. Значит, дядя Паша ждал, сумеет ли Бэла Юрьевна выпросить денег для Изы в министерстве, и заранее прикидывал, откуда их взять, если не получится. Не дождался и в напряженных думах, в колебаниях просто-напросто забыл о реформе. Иза тоже не вспомнила… Она и есть тот «ненадежный человек», о котором говорил Петр Яковлевич!

А мама, скорее всего, не оставила вообще никаких денег. Сэкономленные с великим трудом, они ей же на лекарства ушли, на новое белье, халаты, тапочки, чтобы в больнице не видели в ветхом и штопаном. Да и жить надо было на что-то, и давать Изочке изредка на конфеты «Раковая шейка». Мария баловала Изочку напоследок. Единственно выполнимой заменой того, о чем так терпеливо, так страстно мечталось, остались долгие разговоры, если чувствовала себя лучше, беспредельная ласка и любимые дочкины конфеты…

Откуда-то взявшийся ветер похолодил Изе лицо, будто рядом быстрым веером развернулись страницы газеты «Социалистическая Якутия». Дрожащие искры вспыхивали и гасли в кофейной гуще сумерек, как в карих, затененных непроницаемой горечью глазах дяди Паши. Поверх облигаций и фотографий шкатулку тяжко обременял продолговатый кирпичик сильно початой взятки, не туго перетянутый аптечной резинкой… Иза привыкла жить в детдоме на всем готовом и относилась к денежным расчетам небрежно. Подражая бережливой Ларисе, составляла к стипендии списки необходимых вещей, но то и дело брала из пачки. Растрепала, разбазарила на одежду, обувь, на нужное и ненужное меченые преступлением деньги… Москва – затейница… Звон-город… Ах, дядя Паша, славный, хороший, что же ты натворил! «Из-за меня, – плакала Иза сквозь расстояния и дни, безнадежно отдалившие ее от дяди Паши. – Из-за меня!..»