Близнецы - Тесса де Лоо

— Но менструации есть у каждой женщины, ежемесячно.

Анна не нашлась, что ответить.

— У меня все в порядке, — сказала она вызывающе.

— Послушай, — начала фрау Штольц, с материнской заботой положив свою безупречно ухоженную руку на плечо Анны. Приглушенным доверительным тоном, внушающим еще больший скептицизм, она посвятила Анну в тайны женского цикла. Анна поежилась от отвращения, услышав местоимение «мы», которым фрау Штольц стригла всех женщин мира под одну гребенку. Если ежемесячная потеря крови была проявлением женственности и фрау Штольц тоже страдала от этого каждые тридцать дней, то Анна гордилась тем, что ее тело не участвовало в этом всеобщем действе.

Однако фрау Штольц записала ее на прием к своему гинекологу. Во время осмотра он поинтересовался, почему повреждена девственная плева.

— У вас были отношения с мужчиной?

Анна не поняла, что от нее ждут ответа. Она внимательно исследовала потолок, обнаружив на нем трещины и подтеки в форме всяких интересных фигур; она попыталась разгадать их значение, чтобы отвлечься от проникновения пальцев и металла в область, которая, возможно, и принадлежала ей, но совместить ее с собой Анна не могла. Он повторил свой вопрос. Анна негодующе покачала головой.

— Тсс, — сказал он, — успокойтесь. Вас обследовали раньше?

— Да, — прошептала она, — мне… пытались подтянуть матку.

Нахлынули воспоминания о прошлом визите к врачу, проходившем в атмосфере таинственности, в присутствии тети Марты, которая, сидя в углу кабинета, пыталась блюсти ее невинность.

— У вас действительно перекрученная матка, — сказал врач. — Исправить это способна лишь операция. Кроме того, у вас недоразвитые яичники, я пропишу вам средство.

Услышав животное слово «яичник», Анна явственно представила себе рождение поросят и телят, окутанное запахами сена, навоза и пота от изнурительного труда.

Пока она одевалась, врач позвонил фрау Штольц и доложил ей о своих заключениях. При этом он использовал красивые поэтические выражения: гимен, уретра, оварий, фолликул. Как и в прежние времена, Анну охватило неприятное чувство, что совершенно чужая женщина, ввязавшаяся с ней в какую-то бессмысленную борьбу, присвоила себе ее женские органы.

— По одной в день, — улыбаясь, сказал врач и протянул ей рецепт. — Такая симпатичная блондинка должна нарожать кучу детей!

Каждый день фрау Штольц проверяла, приняла ли Анна таблетку. Она взяла на себя полную ответственность за ее фертильность, точно так же, как считала своей обязанностью обучать Анну вышиванию. И внешне, и внутренне Анна должна содержаться в безупречном состоянии, подобно только что очищенным от пыли плинтусам. Лишь мыслям Анны удавалось избегать всевидящего ока фрау Штольц. Та не замечала, что под истончающимся покровом услужливости назревал бунт. Когда спустя несколько месяцев лечение впервые дало хоть и сомнительный, но результат, она расценила это как личную победу над хаосом: наведя порядок в животе Анны, она внесла свою лепту и в усовершенствование этого мира.

Были и другие, втайне тревожившиеся на предмет ее фертильности — тоже в интересах порядка. В то лето семья Штольцев отправилась в недельное путешествие, оставив Гитте на попечение Анны. Днем они вместе ходили в бассейн, размахивая сумками с купальными принадлежностями. Созерцали голубое без единого облачка небо и неподвижные кроны деревьев. Как-то вечером, возвращаясь с прогулки, они увидели перед домом чужую машину. Рядом с ней, прислонившись к дверцам и жмурясь от солнца, стояли двое мужчин. Они подошли к Анне по тропинке через сад, когда та вставляла ключ в замочную скважину.

— Добрый день, милостивая фрау, разрешите к вам обратиться?

Анна толкнула входную дверь, Гитте юркнула в дом и взбежала по лестнице в свою комнату. Анна, удивленно приподняв брови, обернулась; мужчины, слегка растерянные, но решительные, остались в коридоре.

— Мы из Erbgesundheitsamt.[42]У вас работает горничная, некая… — они проверили документы, — Анна Бамберг?

— Да, это так, — надменно сказала Анна, — а что с ней?

— Видите ли… — начали они в один голос, смутившись, улыбнулись друг другу, после чего один взял слово, а другой одобрительно кивал.

— Точно пока не известно, мы еще только в процессе расследования, но, по нашим данным, эта Анна Бамберг немного… того.

— Неужели? — спросила Анна ледяным тоном. — По-моему, она вполне нормально выглядит, эта Angestellte.[43]

— Да, да, — согласился один из мужчин, — возможно, уважаемая фрау, но… поймите нас правильно… эту женщину необходимо стерилизовать.

Опять новое слово, фрау Штольц наверняка знает его значение. Анна не подала виду.

— Почему?

— Ну, вы понимаете, мы не можем… слабоумие передается по наследству, если у нее будут дети…

Анна чуть было не рассмеялась им в лицо.

— С чего вы взяли, что Анна…

— А вы что, ничего не заметили?

— Нет.

— Послушайте… — мужчина потряс документами, словно трофеями. — Это зафиксировано в опекунской декларации.

Слушая его разглагольствования, она вдруг поняла, какое нелепое зрелище являет собой — они считали ее хозяйкой дома, поэтому она спокойно стояла в коридоре собственного дома и в то же время рассуждала о самой себе как о человеке-невидимке, абстрактной личности.

Эти господа заходили в суд, где ознакомились с заявлением, которое она сама же и подписала. Непрочитанная ею часть заключала в себе обязательные ежегодные отчеты дяди Генриха, в которых он объяснял, почему удерживает Анну на ферме. Каждый год он скрупулезно заполнял бланки, сообщая, что ребенок, опекаемый им после смерти ее деда, страдал слабоумием и был слишком хилым, а потому не мог пойти учиться и впоследствии найти работу. Из года в год все тот же рефрен звучал столь убедительно, что никому из опекунского совета и в голову не пришло взглянуть собственными глазами на ребенка, доставляющего массу хлопот.

Там так и было записано, черным по белому, знакомым каллиграфическим почерком: Анна Бамберг слабоумная и больная. Эта запись бесконечно унижала ее, уничтожая то единственное, что у нее было (кроме двух платьев и пары белья): мозги и отменную память. От ярости, которая в отсутствие ее объекта не находила выхода, голова разрывалась на части. Сумка с купальными принадлежностями, до сих пор болтавшаяся на плече, упала на пол. Ей удалось усмирить свой гнев и в ослабленной форме направить его на чиновников.

— Господа, Анна Бамберг стоит перед вами. Я и есть та слабоумная, болезненная девушка, которую вы ищите. Что вы хотите знать? На сколько нужно умножить шесть, чтобы получилось двенадцать? Как долго длилась тридцатилетняя война? А может, мне написать вам диктант? Вы только скажите! — В испуге они отпрянули назад. Одна из бумаг упала на пол — они не рискнули нагнуться за ней. — Вы только скажите! С меня довольно. Если мой дядя свидетельствовал об этом в опекунской декларации, то сделал это потому, что я на него работала — в стойлах, на земле, не получая ни гроша, день изо дня, год за годом, без конца и края. Потому что он меня бил, потому что позволял терроризировать меня своей жене и потому что ваш наблюдательный совет верил ему все эти годы! Ваш судья, чья фамилия значится в начале документа, ни разу не удосужился проверить достоверность этих фактов. А сейчас вы еще хотите меня стерилизовать. Все, с меня довольно, я сыта этим по горло!