Прежде чем ты уснешь - Лин Ульман

* * *

Карлу было не по себе. Мало того, что ему приходилось без передышки плавать взад-вперед, да еще Торильд начала смеяться. А ведь он больше всего боялся, как бы кто-нибудь не начал смеяться над ним.

Я поставила чашу на кухонный стол. Александр, Жюли, Торильд и Арвид пытались сделать вид, что ничего не происходит, но это оказалось не просто. Карл плавал туда-сюда, разъяренно поглядывая на нас из-за стекла, в довершение всего Сандер стал прыгать и кричать: «Смотрите, смотрите, у нас рыбка!»

Жюли пыталась его приструнить — но на Сандера это не подействовало.

— Мам, смотри! Смотри, что у нас есть! Карин поймала настоящую рыбу!

Неудивительно, что Торильд стала смеяться. Упрекать ее за это нельзя. Виноват Сандер — но ребенка тем более не упрекнешь. Он просто хотел помочь мне накормить рыбу.

Мы и глазом моргнуть не успели, как он схватил консервную банку с макрелью в томатном соусе, ложкой выскреб оттуда остатки и кинул их в чашу.

Вода покраснела и стала мутной, Карл закричал.

— Нет, только не это, — кричал он. — Умоляю!

Тут Торильд не смогла удержаться. Она засмеялась. Сначала она несколько раз хихикнула. Затем издала протяжное мычание. Потом пару сдавленных смешков, и, наконец, раздался взрыв хохота, остановить который было невозможно. Торильд хохотала так, что кнопки на ее белой, забрызганной томатным соусом кофточке стали расстегиваться, одна за другой.

Карл дулся на меня весь остаток дня. Он сказал, что я выставила его на посмешище. Он сказал, что вряд ли после этого сможет любить меня, как прежде. Затем он пожелал, чтобы я отнесла его наверх, в спальню, и заперла дверь, чтобы он мог спокойно поплавать в своей чаше.

* * *

Иногда я спрашиваю себя: с какого момента можно считать, что семья распалась?

Это происходит задолго до того, как муж и жена решают, что между ними все кончено, они должны развестись, — и начинают бракоразводный процесс.

Поэтому я спрашиваю: когда распадается семья?

Тогда ли, когда один из нас думает: «Чтоб тебе пусто было»?

Или тогда, когда один из нас говорит (в самый первый раз): «Я больше не хочу с тобой жить. Ты испортил мне жизнь»?

А может, когда один из нас, глядя в потолок, шепчет: «Я готов на все что угодно, только бы с тобой не спать»?

Я думаю о Жюли и Александре — но эти мысли не имеют никакого отношения к сцене, разыгравшейся между Александром и Валь Брюн в гостиной на даче, когда Александр в мимолетном блаженном забвении чуть не проглотил ногу Валь Брюн, — я думаю о том, что произошло несколько часов спустя, ночью, уже после того, как все легли спать. На самом деле, это даже не происшествие, ведь ничего не произошло, просто в памяти осталась картинка: Жюли одна сидит на зеленой лестнице и плачет.

Я встаю с постели и выхожу из комнаты. Ночь, или, точнее, раннее утро — солнце светит во все окна. Я выхожу из комнаты и сразу замечаю Жюли. Маленькая и сгорбленная, она сидит на самой нижней ступеньке. В белых трусах и футболке. От солнца они кажутся особенно белыми. Жюли сидит, обхватив ноги руками и уткнувшись лицом в колени. Она ничего не говорит. Просто плачет.

Иногда я слышу голос Жюли, как будто это мой собственный голос.

Жюли говорит: «Карин, иди сюда, посиди со мной немножко», я спускаюсь по лестнице и сажусь на ступеньку рядом с ней.

Жюли говорит: «Иногда мне хочется быть такой, как ты, но я — не ты, у меня все по-другому».

Она продолжает:

— Несколько месяцев назад, в начале мая, я разбудила Александра посреди ночи, скорее, даже утром. Я гладила его по лицу, легонько трясла за плечо, очень бережно, чтобы он не разозлился, — я ведь знала, что он не спит, а только притворяется. В конце концов он уже больше не мог притворяться и спросил: «Сколько времени?» Я ответила. Он сказал, чтобы я попыталась уснуть. Я сказала, что нам надо поговорить. Больше так продолжаться не может. Он вздыхает, спрашивает: «Именно сейчас, Жюли? Ночь на дворе».

«Да, именно сейчас, — отвечаю я. — Я чувствую, что между нами что-то не так, но что именно — не знаю».

«Все в порядке, Жюли. Все в порядке. Ради бога, давай не будем».

Я говорю: «По-моему, ты мне изменяешь. Это правда?»

«Нет, неправда», — отвечает он.

«Нет, правда. Можешь хотя бы раз в жизни сказать правду? Хотя бы один раз».

«Нечего мне рассказывать. Ты что, хочешь, чтобы я что-нибудь придумал?»

«Нет, я просто хочу, чтобы ты сказал правду». А потом я говорю: «Знаешь, у меня есть идея. Сначала я тебе кое-что расскажу… то, что раньше я сказать не решалась… а потом ты мне расскажешь… и тогда мы будем в расчете. Понимаешь? Будем в расчете. И я на тебя не буду злиться, и ты на меня. Я просто хочу, чтобы мы снова были вместе».

«Значит, тебе есть, что рассказать», — тихо говорит он.

«Я не говорю, что мне есть, что рассказать, — отвечаю я. — Ничего такого я не делала, мое предложение чисто гипотетическое…»

«Гипотетическое?» — переспрашивает он.

«Ты же понимаешь, что я имею в виду».

Жюли продолжает:

— Мы сели в кровати, Александр зажег ночник. Мы помолчали. Потом он встал, пошел на кухню, сделал себе кофе и вернулся обратно, сел на кровать и сказал: «Ну давай, рассказывай!»

Мы посмотрели друг на друга, и могу поклясться, что я услышала, как Бог сказал Дьяволу: «Теперь, дружище, принимай командование, я уже не в силах сделать что-нибудь для этих людей». Тут я заплакала и сказала, что однажды вечером, когда мы с Торильд и Валь были в городе, я встретила одного мужчину; я сказала, что его зовут Даниель, что я была у него дома и спала с ним; что, конечно, жалею об этом и что после этого мы с ним ни разу не встречались. Но я наврала, понимаешь? Даниель — первое имя, которое пришло мне в голову. Надо же было что-то сказать. Если бы я сказала: «Александр, я тебе не изменяла, ни разу», он бы ответил: «И я тебе тоже не изменял», — и мы оба были бы по-прежнему далеки друг от друга, ведь правда? Вот я и придумала эту историю, не слишком авантюрную, разумеется, — не стану же я говорить, что сменила трех или четырех любовников за все это время, такого бы он никогда не простил, — но и не слишком невинную. Я знала, что он будет подгонять свою историю под мою и не станет рассказывать больше, чем я, — ему совсем не хотелось представать в невыгодном свете. Смысл в том, чтобы быть в расчете, понимаешь? Расчет — это начало нового отсчета. Расчет — это конец долгам. Это хорошо.

В нашей семье расчет всегда играл большую роль. Особенно после рождения Сандера: «Вчера ночью я вставала к Сандеру, когда он плакал. Сегодня — твоя очередь». И все в таком духе. «В прошлые выходные я ходил с ним гулять, чтобы ты подольше поспала, значит, в эти выходные надо что-нибудь придумывать тебе». Мы все время вели счет — кто покупал продукты, кто готовил обед и убирал, кто больше работал, кто сильнее устал, кто ходил в город и развлекался, пока другому было не до веселья, кто уезжал на несколько дней с друзьями, пока другой сидел дома с ребенком, кто спел больше колыбельных, прочел больше сказок, кто занимался Сандером в выходные, пока другой делал свои дела, а еще мы считали часы и сравнивали, кто дольше спит по утрам. Это была самая актуальная тема. Кто дольше спал по утрам. Мы считали время и сон, как валюту. Особенно сон. Сон был моей фантазией, моей несбыточной мечтой, — я думала о сне, говорила о сне, я плакала о нем, хотела обставить сном квартиру: двуспальная кровать в маленькой комнате, раскладушка в гостиной, кушетка в коридоре, матрасы, подушки и пледы на чердаке. Мне хотелось иметь тайные комнатки по всему городу, с кроватями, на которых можно спать, спать сколько угодно, не расплачиваясь за это, спать, не думая о цене, потому что цена этому сну — бодрствование: всегда на месте, постоянно при деле, жена и мать. Я больше не могла. Я не хотела. Я не хотела так жить. Я вообще не хотела жить.