Тени нашего прошлого. История семьи Милтон - Сара Блейк

(Ее взгляд падал на зеленую кепку Огдена, висевшую на крючке после вчерашней прогулки под парусом. Может, ее следовало убрать?

Кепка висела на стене, и ее длинный коричневый козырек напоминал утиный клюв. Китти поворачивалась. Оставляла ее на крючке, как обещание – возможность, которая будет всегда. Завтра. Послезавтра. Или позже.)

А в доме росли дети. Здесь они завтракали свежим утром, и их босые ноги барабанили по деревянным ножкам стульев. Духовка нагревалась, потом остывала, тарелки мыли, прополаскивали и расставляли в сушке. Возможно, кто-то наверху вскрикивал, а двое в главной гостиной пытались читать под ворчание и треск старой печи. Дом помнил их. Вот место у поворота лестницы, где в то утро Эвелин споткнулась и набила здоровенную шишку. (Но никто ее не слышал – все были на улице, – хотя она долго плакала. А через какое-то время она встала, держась за перила, вытерла нос и медленно спустилась вниз.) Лестница помнила, лестница осталась, и выросшая Эвелин, уже все забыв, инстинктивно ускоряла шаг на этом месте, словно лестница могла ударить ее.

Как-то раз Мосс построил шалаш из плавника и веревок, а девочек снарядил собирать мох и ракушки для окошек; колокольчики Джоан висели на ловушке для крабов, которая дрожала на ветру, позвякивая ракушками. Июльской ночью, в самой середине лета, когда в короткие часы темноты окна были распахнуты настежь, Джоан и Эвелин лежали рядом на широких кроватях с балдахином, в полудреме, не засыпая, – было так жарко, – а из темноты доносился тихий стон, нескончаемая одинокая нота береговой сирены. А потом, в тишине между гудками, слышался плеск волн о гальку на берегу. Скалы и ветер. Сон. Джоан вертелась в кровати.

Где-то далеко шла война. Там воевал сын миссис Эймс.

На другом берегу пролива жил мальчик по имени Фенно Уэлд. Он приезжал с родителями. Фенно приплывал к ним на лодке, и трое Милтонов обращали к нему взгляд, а он стоял и ждал их. «Привет, Уэлд, – говорил Мосс. – Как дела?»

Делать здесь было нечего, но времени на ничегонеделание не хватало. День сменялся днем. Джоан нарисовала карту тропинок, проложенных отцом, и четверо детей назвали Бродвеем широкую центральную тропу, рассекавшую остров. Кольцевой маршрут получил имя Шайба.

«Почему Шайба?» – возмущалась Эвелин, уже тогда главная вопрошательница, хотя, возможно, она просто требовала буквальности, стремилась к реальному. «Почему бы и нет?» – отмахивался от нее Мосс.

Почему бы и нет? Почему бы в полночь не взять лодку, чтобы остановиться посередине Нэрроуз, лечь головой на треугольное сиденье на носу и смотреть в ночное небо, которое нависает над тобой громадными складками и стреляет падающими звездами, в эту заряженную энергией черноту. Почему бы не покрасить в голубой гряду камней вокруг площадки для пикника. «Почему бы и нет», – думала Джоан.

После войны, когда отменили карточки, Огден привез с материка генератор и установил в курятнике на гранитном уступе за домом. После чего – в том году и в следующем – начались вечеринки. Летний воздух был пронизан светом. Мосс привозил парней из колледжа, и с ними были девушки с короткими стрижками и голыми ногами, которые рассуждали о Платоне, играли в теннис, набрасывали кардиганы на обожженные солнцем плечи и шли вниз к пристани, где каждый вечер в шесть часов их ждали напитки. Было пение. Были танцы в амбаре на холме выше Большого дома, были шарады в гостиной до поздней ночи, стук сетчатой двери, когда друзья выходили под звездное небо, рокот лодочных моторов и голоса женщин, летящие над темной водой. Были лунные дорожки до самой середины пролива, были утренние купания и прогулки на яхте в тумане.

Летними ночами Большой дом сиял всеми восемью окнами фасада, и его можно было увидеть с Виналхейвена, если сесть в лодку и обогнуть мыс. Эти огни мерцали в темноте и, казалось, сулили только спокойные воды. Только свет, воду и безмятежное плавание по широкой синеве пятидесятых. Хотя, если оглянуться назад, становилось понятно: все таилось прямо на поверхности, прямо под кожей.

«Ну вот», – думала миссис Эймс, доставая первую посылку с летними вещами Милтонов, завернутую в коричневую бумагу и туго перетянутую узловатой бечевкой, позаимствованной на почте у Фрэнка Уоррена. Гостевая книга миссис Милтон. Миссис Эймс положила ее в корзинку с занавесками, выглаженными и готовыми отправиться на остров Крокетт. Было еще холодно. Она сняла чехлы с дивана с набивкой из конского волоса и трех мягких стульев, которые, как выяснилось, погрызли мыши, и прошла в столовую, где стулья стояли вплотную к широкому столу в напряженном внимании.

– Вольно, – тихо сказала им миссис Эймс.

Много лет назад ее сын вернулся домой с кусочком Франции в ноге. Он рассказывал, как бежал, бежал под дождем в темноте к амбару, это ему запомнилось, шел дождь, и он хотел добраться до края поля, до амбара, который им приказали занять, и он был почти там, почти, когда амбар взлетел на воздух и балки полетели во все стороны, обрушиваясь на парней вокруг него. Больше он никогда не бегал. «Вольно» – так он тогда пытался шутить с матерью. Мой мальчик. Книгу в кожаной обложке темно-зеленого цвета, с выбитыми цифрами нового года она положила на столик в передней, возле кресла миссис Милтон – неудобного, с откидной спинкой – и закрыла дверь. Мой бедный мальчик.

Это было первого июня 1959 года.

– Здесь, – решительно сказала Джоан Милтон, – прямо здесь.

Фенно Уэлд с сомнением посмотрел на нее.

– Давай, – поторопила она, остановившись на краю Овечьего луга в Центральном парке. – Испытай меня.

Стоял знойный день. В парке жара пахла травой, и сквозь тень и медленное колыхание деревьев город – где посверкивали серебристые «бьюики» и синие «понтиаки» – казался ей далеким, как сверкающая река.

Уэлд пристально смотрел куда-то за ее плечо, стесняясь взглянуть ей в лицо.

– Манда, – начал он.

– Манда, – повторила она ровным голосом, ковыряя носком туфли плитку на дорожке.

– Хер, – он осмелел.

– Хер, – произнесла она.

– Анальный, – с вызовом сказал он, встречая ее взгляд.

– Анальный, – выдавила из себя Джоан, чувствуя, как румянец заливает щеки. – Черт! – фыркнула она.

Лицо Фенно в удивлении смягчилось.

– Ты запнулась на слове анальный? Почему?

Она покачала головой и скрестила руки на груди.

– Почему? – настаивал он.

Она пожала плечами.

– Ты покраснела, – сказал он, пристально глядя на нее.

– Правда? – Она подняла голову. – Это плохо.

– Но это подтверждает мою теорию, – серьезно сказал он. – Прилагательное – это спусковой курок. Нажми, и он выстрелит прямо тебе в сердце. А «манда», «хер», «клитор» – это всего лишь слова. Всего лишь пули. Ничто.