Звезда и старуха - Мишель Ростен

Постановщику представилась мучительная дилемма. То есть ассистентки, конечно, ни сном ни духом. Но за столом их руки встречались, недомолвки, намеки, многозначительные паузы, а на скалах и того опасней, безумный смех, искрящийся взгляд… Спектакль погиб, уцелеют ли нравственные устои?

Может, да, а может, нет, кто знает?

Стоп, есть же еще профессиональная этика! Вот сдерживающий фактор для постановщика, мощный тормоз, жесткое правило, все, его вовремя окатило волной стыда, устои спасены, границы на замке.

Конец секвенциям[91]мотива «Sturm und Drang»[92], разум возобладал над безумием, пора прощаться. Они расцеловались чуть горячей, чем обычно, почти что в губы. Как ни в чем не бывало пожелали друг другу доброй ночи, нет, все-таки покраснели. Неловкость, сдавленные смешки. До завтра! Но завтра уже наступило, так что до скорого! Снова смех. Я сегодня был не в себе. Мы тоже совсем с ума сошли. Какие мы дуры! И я дурак! Да здравствует глупость! Спасибо! Спасибо за все! Спасибо сам не знаю за что…

Точка схода. Бегство за горизонт.

За три часа до премьеры

– Как почую присутствие публики, сразу приду в себя, мне твои репетиции ни к чему!

Постановщик настаивал: нужно подстраховаться.

Одетт, с подозрением:

– В каком смысле подстраховаться?

Он не ответил.

Действительно, в каком смысле, вернее, имеет ли это смысл?

– Ладно, будь по-твоему.

Как всегда, начали с настройки звука, звукорежиссер пообещал, что настроит мигом, живой рукой.

– Одетт, не трать силы зря, сыграй только первые такты вступления.

Не тут-то было! Вместо неспешного вальса, с которого начиналось представление, старушка, вскочив, выдала страстный огневой paso doble из середины… Нет, не то, тебя же просили не тратить энергию, знойные страсти сейчас ни к чему! Начнем сначала. Звукорежиссер отключил «комбик», обесточил инструмент. Электронный аккордеон онемел. Но Одетт и не подумала сесть, ее пальцы по-прежнему бегали по клавиатуре. Звезда нажимала на кнопки и клавиши с бешеной быстротой, раскачивалась из стороны в сторону, растягивая мехи, но вся ее ярость, furia, весь ее пафос выливались в чуть слышное позвякивание и стук… Постановщик попытался образумить старушку:

– Стой, Одетт, давай заново… Вначале у нас вальс, а не paso doble.

Не помогло, он напрасно старался, Одетт упрямо играла испанский танец. Самозабвенно, с полной отдачей, будто перед ней было десять тысяч зрителей и звук включен на полную мощность. С самого начала все пошло не так, ни тебе быстрой настройки, ни краткой неутомительной репетиции…

Тем не менее музыка, видимая, но абсолютно беззвучная, вновь ошеломила постановщика, словно внезапное озарение. Пальцы порхали: трели, аккорды, арпеджио. Мехи растягивались и сжимались. Губы шептали названия нот. Все тело ритмично подергивалось. Так мог бы исполнить paso doble Джон Кейдж[93]. Неудивительно, что наш постановщик оживился. Только представьте: неслышная музыка – воплощенный Театр! Романтичный чувствительный авангардист воодушевился. Безумное выступление Одетт показалось ему тайным знаком их сговора, она же сказала, что будет репетировать только ради него, ну вот и устроила специальный номер, ведь именно так выглядит «их» мюзикл.

Постановщику не пришло в голову более разумное объяснение: старушка спятила.

Внезапно она прервала немой танец и ни с того ни с сего спросила:

– Как вы узнаете, что перед вами мерзавец из мафии? Они говорят тихо и никогда не смотрят в глаза, даже здороваются, глядя на собственные ботинки. Это скоты, а не люди. Уже двести лет играю на аккордеоне, так что могу сказать без утайки: я их не уважаю! Аккордеон бессмертен! Так и скажите мафии, настоящую музыку не убьешь!

Зловещая пауза, глухой перестук по кнопкам и новый вопрос:

– Почему я себя не слышу?

Звукорежиссер испуганно пролепетал: «Дело в том…» Но Одетт перебила его:

– Мне срочно нужен врач!

И опустилась на стул.

Напрасно, постановщик, ты навыдумывал всякую чушь: то она эпичная, то лиричная, то моя личная, то Джон Кейдж, то мюзикл… Ничего подобного даже близко, она просто сошла с ума. Полнейшее разочарование. Придет врач, засвидетельствует тяжелое состояние, его заключение повесят у дверей Театра вместе с извинениями, спектакль отменят, но имидж и репутация Одетт не пострадают.

В печали и бездействии стали ждать доктора. Все молчали, только фея Даниэль замогильным голосом бормотала, что чувствует, как приближается повозка Анку[94]. Никто ее не слушал.

Тягостное молчание долго длилось, наконец его прервала Одетт:

– Верните мне звук.

Попросила, не приказала.

Пускай делает что ей заблагорассудится – теперь уже все равно! Изверившийся постановщик кивнул звукорежиссеру: мол, включай микшерный пульт. Вновь услышав голос аккордеона, угасающая звезда засветилась от удовольствия, морщинистое лицо озарилось. Растянула мехи, принялась подбирать что-то наугад, в миноре, в мажоре, то в той тональности, то в этой. Начала мелодию, перешла к другой, наметила ритмический рисунок партии левой руки, взяла одну протяжную ноту, сыграла трель, выдержала паузу… Одетт устремила взгляд в зрительный зал, пока что почти пустой, и заговорила доверительно, откровенно:

– Пощечина! Мое самое раннее воспоминание о театре: пощечина! Я была совсем маленькой, отец пришел, чтобы забрать нас из Театра, и мама велела мне его поцеловать. Не знаю, почему я заупрямилась, отвернулась – иногда дети капризничают просто так, ни с того ни с сего. И мама отвесила мне пощечину. Вот так меня встретил Театр.

Пальцы Одетт вновь забегали, она продолжила свой странный музыкальный эксперимент, на этот раз с полным звуком. Начало песни, пауза, другая песня, пауза, небольшая импровизация… Поначалу постановщик, а вместе с ним и вся труппа особо не прислушивались, поглощенные горестным ожиданием неизбежной отмены спектакля.