Услады Божьей ради - Жан д'Ормессон

За несколько месяцев, за несколько недель г-н Жан-Кристоф Конт заставил нас полюбить книги. Он научил нас выбирать и понимать их, искать то, что нам нравится, объяснять самим себе, что и почему не нравится. Он начал с того, что сократил дистанцию между нами и книгами, между нами и их авторами, между нами и их идеями. Он не заставлял нас восхищаться всем величественным материком французской литературы от «Песни о Роланде» до Пеги. Мы получили право брать только то, что нам нравилось. Отбрасывали в сторону «Горация» Корнеля и занимались «Сидом». Задолго до Робера Бразильяка Жан-Кристоф представлял нам его в виде героя плаща и шпаги, молодого, красивого, отважного, немного сумасшедшего, довольно опасного, немного рыцаря-феодала, немного бандита с большой дороги, опьяненного любовью и страстью к приключениям, возможно, являющегося, как заметил с улыбкой учитель, «одним из ваших предков», а Жак поднимал руку и отвечал, что это действительно так, поскольку по линии матери одной из прабабок мы являемся потомками Каррионов, которые происходят от Биваров. Мы несколько пренебрегали приключениями Телемаха и набрасывались на гораздо более увлекательные приключения юного Жюльена Сореля. Мы вышли, наконец, за пределы замков и впервые в жизни зашагали по большим дорогам, отправлялись в незнакомые страны, стали заходить в лавочки, в тайные собрания, в хижины и тюрьмы. Читая вольтеровского «Задича» и романы Бальзака, мы знакомились с детективным романом, узнавали о противостоянии наших предков и парламента из «Мемуаров» Сен-Симона, читали про повсеместный подъем буржуазии и про революцию у Мишле и Гюго. «Мишле? — тихо шептал дедушка, — Мишле!..» А через книги Золя к нам приходила догадка о существовании неизвестного нам общественного класса, само название которого казалось порожденным какой-то адской мифологией, о рабочем классе и о промышленном пролетариате.

Мы буквально утонули в книгах и провели три или четыре года в терзаниях и восторгах запойного чтения. Как вы понимаете, всемирная литература не выдала нам за три, шесть или восемь месяцев все свои секреты. Но мы очень скоро научились читать текст и судить о нем. Не скажу, что мы уже тогда могли безоговорочно решать, хорош он или плох, но мы стали понимать, нравился он нам или нет. Это важный этап, причем не только в чтении, — знать, что тебе нравится. Господин Жан-Кристоф Конт мог быть доволен своей командой читателей-неофитов, которых он извлек из небытия и которые на период с осени до весны уезжали в Париж, на улицу Варенн, а два или три раза за лето возвращались в Плесси-ле-Водрёй. В наши вены проник своеобразный яд. Нам необходим был этот наркотик. Каждая книга, каждый писатель отсылал нас к другим книгам и писателям. Вокруг нас возник воображаемый мир: нечто вроде гигантской головоломки, существовавшей лишь на бумаге, и по парадоксальному везению или невезению, по мере того, как мы продвигались вперед, обнаруживалось, что не хватает все больше и больше элементов игры. Мы были обречены на бесконечный поиск отрывков нашего сновидения. По истечении нескольких месяцев, а может, года или даже немного больше Жан-Кристоф решил не ограничиваться писателями прошлого. Он приносил нам время от времени на воскресенье, или на рождественские праздники, или же на время болезни только что изданные книжки, от одного вида которых у нас начинало учащенно биться сердце. Мало было бы сказать, что мы искали в них неизвестных нам решений. Мы не знали даже, какие проблемы надо решать. И каждый раз, видя желтую или зеленую обложку книжки издательства Грассэ или белую обложку с черными и красными полосками потрясающего издательства Галлимар, мы думали, что в ней скрываются проблемы, которые мы еще не сумели для себя сформулировать, а может, и их решения. Но не решений мы хотели, не в них нуждались: у нас за спиной были века решений. Нам нужны были острые современные проблемы. Однажды Жан-Кристоф представил нам артиллериста с перевязанной головой, который зафиксировал свои мечты не только во времени, как другие поэты, но и в пространстве, как художник или скульптор. А на следующий день один молодой гениальный еврей вернул нас, как это ни странно, в более привычный для нас мир. Малозначительные истории про полученные либо недополученные поцелуи, про буржуазную жизнь в провинции и про обеды в Париже с участием наших кузенов Шевинье и Монтескью должны были впоследствии стать для нас — догадывались ли мы тогда об этом? — одной из наших библий. Помню, у Жака в ту пору был то ли грипп, то ли скарлатина. Он схватил книгу и прочел первые строки из нее: «Давно уже я привык укладываться рано. Иной раз, едва лишь гасла свеча, глаза мои закрывались так быстро, что я не успевал сказать себе: „Я засыпаю“. А через полчаса просыпался от мысли, что пора спать; мне казалось, что книга все еще у меня в руках и мне нужно положить ее и потушить свет…»[3]. Лишь много позже мы узнали, что Марсель Пруст долго жил на бульваре Османн, в одном из домов дедушки.

Так в нашу жизнь вошли Рембо и Аполлинер, Лотреамон и Андре Жид. Мы обнаружили, что мир многолик, что разные его образы отрицают друг друга и что он представляет собой не что иное, как серию взаимных взглядов, которые последовательно накладываются один на другой. Каждая новая книга опровергала то, что мы только что прочли в предыдущей, и предлагала нам новые пути к истине и красоте, куда мы тотчас же и устремлялись. Такое чередование бездн отчаяния и безумных надежд потрясало наши неокрепшие души. При этом мы не отбросили прежние ценности клана. Мы читали Морраса и Шатобриана одновременно с книгами Альфреда Жарри и сюрреалистов, которые будоражили нас. Кстати, примерно в то время некоторые из них ужинали в доме на улице Варенн, о чем мы и не подозревали. Все это крутилось в наших головах, никак, естественно, не связываясь в стройную систему, чего мы, собственно, и не хотели, бросая нас из несказанного счастья в глубочайшее уныние. Иногда в летнюю пору, ошалев от чтения, мы откладывали прочь все книги и не открывали их недели по две, чтобы перевести дух и просто пожить. А потом возвращались к своему привычному пороку. Вокруг нас все рушилось от безжалостных ударов, наносимых словами, фразами, запятыми, точками, волшебными именами, существительными, глаголами и изысканными прилагательными. Голова шла кругом. От книг, от мира, каким мы его видели в книгах, у нас кружилась голова.

Между нами, учениками Жан-Кристофа Конта, знавшими друг друга с младенчества, завязывалась новая и сильная дружба, крепнущая на вечерах у Германтов и Вердюренов, на балах у д’Оржелей, в путешествиях в компании с Урианом и Лафкадио, в пальмовых рощах Алжира и в грезах о костюмированных балах где-то в Солони. Когда я сегодня вспоминаю о годах юности, меня поражают два-три момента, о которых хочу коротко рассказать. Выскажу для начала предположение, что шансов для того, чтобы четверо подростков вдруг одновременно заболевали любовью к чтению, было довольно мало. Если посмотреть внимательнее, то и мотивы, подтолкнувшие нас на эту стезю, были очень разными, Ну, разумеется, прежде всего среди нас были Реми-Мишо. А Реми-Мишо всегда, то есть на протяжении сотни лет, как уточнял дедушка, тянулись к учебе, к книгам, к поединкам идей, предпочитая их, добавлял дедушка, поединкам на шпагах. Могут признать и это, поскольку, увы или же к счастью, во мне нет ни капли их крови, и то, что все Реми-Мишо были очень умными. Тетушка Габриэль имела какие угодно недостатки, но в то же время боги наделили ее и способностями, унаследованными, надо полагать, от члена Конвента и государственного деятеля, от послов и предпринимателей: любопытство, неудовлетворенность, потребность идти вперед и все дальше, желание делать не то, что все, и по возможности лучше всех. Все это перешло к ее детям, так что Жан-Кристоф Конт трудился на подготовленной почве.