Этюды Черни - Анна Берсенева

– Ну понятно, талантам, – кивнула Люба.

– Так что мне и неплохо бы уже в Америке показаться, раз вид на жительство дали. Хоть по этой карте они не требуют по полгода там жить, но все же. Правда, поеду.

– Давай, – кивнула Люба. – На Кирку смотреть жалко, а ты ее реанимируешь. Все-таки если в детстве с кем дружил, то он потом – как удар в сердце.

– Почему удар? – удивилась Саша.

– Ну, вот я когда тебя, или Кирку, или Царя вижу, у меня сердце по-другому стучать начинает. От одного вашего вида, честное слово. Почему – не объяснишь.

– А надо объяснять? – улыбнулась Саша.

– Не надо.

Люба улыбнулась тоже. И удар в сердце – не удар, а ободряющий вздох – почувствовала Саша от ее улыбки.

– Знаешь, в чем главная прелесть здешней жизни?

Кира обвела взглядом газон с яркой весенней травой, сливу в кружевном облаке прозрачных белых цветов, беседку под дубом, персиковое дерево у веранды.

– Знаю. В отсутствии смятения, – сказала Саша.

– Ну, может, и в этом, – кивнула Кира. – Но больше всего – в значительности внутренней жизни. Внешняя жизнь здесь размеренная, однообразная, ничего в ней заметного не происходит, и все внутреннее поэтому приобретает гигантские размеры. Даже чрезмерные, – добавила она. – Шекспировские трагедии смело можно перемещать в провинциальную Америку.

Кирка всегда излагала свои мысли внятно и развернуто. В этом смысле роды ее ничуть не изменили.

– Соседские тинейджеры закололись кинжалом из-за вражды родителей? – улыбнулась Саша. – Мистер Лир из дома напротив оставил недвижимость дочерям, а те не пустили его переночевать?

– Между прочим, зря иронизируешь. Только когда перемещаешься в такой вот сад, то и начинаешь понимать, что важно, а что неважно. Муж с любовью посмотрел – важно. Дочка первый раз улыбнулась – важно. Книга такая попалась, что до утра заснуть не можешь, – важно. А хочется, чтобы все твоей статьей восхищались, – неважно. Да уже ничего такого и не хочется. Такие штуки Америка с человеком выделывает, вот что я поняла.

– Америка все, что угодно, с человеком выделывает, – пожала плечами Саша. – Поселись возле Таймс-сквер, еще что-нибудь про Америку поймешь. Прямо противоположное. И вообще, дело не в Америке, а в провинциальности. Кому-то провинциальная жизнь нравится, кому-то нет. Но нравится или не нравится, а в Кофельцы переедь под сосны – поймешь ровно то же самое, что здесь под персиками.

– Да, поглупела я, – вздохнула Кира. – Начинаю думать банальностями. Скоро буду всем сообщать, что Волга впадает в Каспийское море.

– Брось, Кирка, – улыбнулась Саша. – Нисколько ты не поглупела. Маруська подрастет – опять тебе захочется удивлять своими статьями человечество. А я, знаешь… – Саша поколебалась, но все же договорила: – Знаешь, я, наверное, все-таки решусь.

– На что? – не поняла Кира.

– На Маруську. Или на Андрюшку, уж кто получится. Родить, родить мне захотелось, – пояснила она, видя, что Кира по-прежнему смотрит недоуменно.

– Ой, Сашка! – воскликнула она. – Правда, что ли?

И окинула Сашу таким любопытным взглядом, что та засмеялась:

– Да не беременная еще, зря разглядываешь.

– А ты поторопись, – авторитетным тоном велела Кира. – Чем позже, тем труднее рожать.

– Волга впадает в Каспийское море, – напомнила Саша.

– Ну, в смысле, – смутилась Кира, – откладывать незачем. А от кого ты собираешься родить? – с интересом спросила она.

– От мужчины необыкновенной красоты, огромного ума и могучего таланта.

Саше было смешно, она еле удерживалась от того, чтобы не фыркнуть, разбрызгивая морковный сок, который они с Кирой пили, сидя за прекрасной праздной болтовней на веранде у персикового дерева.

– Кто бы сомневался, – с серьезным видом кивнула Кира.

Саша не выдержала и расхохоталась. Маруська завозилась в коляске, хныкнула.

– Ой, извини, – шепотом проговорила Саша.

– Ничего. – Кира покачала коляску, и Маруська затихла. – В качестве компенсации за тяжелые роды ребенок получился идеальный.

– Я тоже идеальная была, – усмехнулась Саша. – До трех месяцев, мама рассказывала. Потом характер проявился – никому мало не показалось.

– Да у Маруськи если и проявится, в кого ей капризной-то быть? Мы с Царем оба рациональны, как компьютеры, без необходимости не зарыдаем.

– Он ее любит? – спросила Саша.

– Кто кого? – не поняла Кира.

– Федор Маруську.

– Конечно. – В Кирином голосе послышалось удивление. – А что, мог бы не любить?

– Не знаю… Я ничего про все это не знаю. И мне немножко… Ну страшно мне, да.

– Глупости, – с обычной своей уверенностью заявила Кира. – Мужчина не может не полюбить своего ребенка. Один сразу, другой попозже, но полюбит обязательно. Тебя же он любит, – добавила она. – Значит…

– Ничего не значит, – пожала плечами Саша. – Одно из другого не вытекает, и рацио здесь не работает, и никакой логики в любви нет.

Она говорила отстраненным тоном и старалась, чтобы отстраненность царила и в ее мыслях.

Саша не зря чувствовала, что должна встретиться с Филиппом. Та встреча убедила ее в том, что она действительно готова от него родить. И вот теперь она хотела этого так, как мало чего хотела в жизни, хотя сила желаний была одной из главных ее черт, и именно эта сила позволяла ей многого в жизни добиваться.

Они встретились страстно. Именно это слово лучше всего описывало то, как бросились они друг другу в объятия, когда Филипп вошел в квартиру.

Когда он вошел, Саша делала вид, что спит, хотя всю ночь не сомкнула глаз. Бессонница словно нарочно решила ни на минуту не дать ей отвлечься от мыслей о нем.

Он виделся ей в ночных промельках света по стенам, а когда Саша задернула шторы, то виделся в темных очертаниях предметов, и в прихотливом рисунке пятен под сомкнутыми веками, и в сплошной темноте, и в ярком свете – она и свет пробовала включать, почему-то решив, что это поможет ей заснуть, забыться, поскорее миновать расстояние, отделяющее от встречи с ним…

И вот он вошел – тихо открыл входную дверь, так же тихо прикрыл ее, чтобы не разбудить Сашу, – и она не пыталась больше притворяться, а вскочила и в ночной рубашке, босиком побежала ему навстречу, и они обнялись на пороге, и пальто его полетело на пол, и Сашина ночная рубашка – туда же… Страсть пронзала их одним мечом, поражала одним и тем же финским ножом, но она не казалась им самоубийственной, их общая страсть, наоборот, она вливала в них силу, вливала жизнь – сама была жизнью!

– Ну, расскажи, как ты без меня жила? – спросил Филипп, когда они наконец успокоились и улеглись на постель, которая сначала была просто теплой от Сашиного тела, а потом стала горячей от их двойного, от единого их тела. – Что ты делала?