Штрафник из танковой роты - Владимир Першанин

Акушерка Батаева Клавдия Марковна, высокая, широкоплечая женщина, лет тридцати пяти (кобыла! — как окрестил я ее со злости), ехать с нами наотрез отказалась. Выслушав старшину и задав несколько вопросов, коротко проговорила:

— Их к врачу надо.

— А где он, врач? В Дятьково немцы. Может, покажете, где есть ближе?

— У меня две дочки и мать. За эту прогулку германцы всю семью постреляют.

— Помрут мужики без помощи. А вы, Клавдия Марковна, акушерка, почти хирург. Инструментами владеете. Никто не узнает, что вы нам помогли.

— В селе ничего не скроешь. Через день все знать будут, что я раненым красноармейцам помогала.

— Собирайтесь, — коротко сказал старшина, — и сумку свою санитарную не забудьте.

— Никуда я не поеду! — женщина смотрела на нас с нескрываемой злостью, а потом накинулась на бригадира: — А ты, Иван, все выслуживаешься. Из бригадиров в председатели метишь! Поздно уже. Немцы тебе другое место присмотрят.

Выпивший с утра бригадир недобро прищурился.

— И где ж мне это место будет?

— Где-нибудь повыше. Они найдут.

— На березовый сук намекаешь? — надвинулся на нее бригадир.

— Цыть! — прервал обоих старшина. — Я командир Красной Армии и тебя, Клавдия, не в кусты тебя тискаться зову. Считай, приказ командования. Пять минут на сборы. Все инструменты, лекарства не забудь. А твоих фрицев я на гусеницы десяток уже намотал и столько же из пулемета перебил. И тебя пристрелю, на отродье твое не гляну.

Дочки, лет двенадцати, конопатые, в одинаковых шерстяных кофточках, заревели в голос. Шуваев оглядел всю семью акушерки и добавил:

— Какое лекарство или инструмент забудешь, пеняй на себя! Шевелись.

К своим ехали, торопясь. По дороге хлебнули самогона. Немцев видно не было. Только иногда пролетали небольшими группами самолеты. Акушерка молчала. Зато никак не мог прийти в себя бригадир. Шуваев хлопнул его по плечу:

— Брось, Ваня. Война сразу показывает, кому какая цена. Языком лишнее ляпнет — вместе с домом спалим.

Я не мог понять злобы этой женщины. Может, она из этих? Врагов народа. И на бригадира обозленная. За что? Причины я узнал позже.

Князьков оборудовал самый настоящий временный лагерь. Танк стоял в капонире, замаскированный ветками. Пушка направлена в прогалину, единственное место, по которому могла пройти какая-либо техника. По периметру были вырыты окопы для стрелков. В чугуне, в котором утром бригадир привозил картошку с мясом, что-то варилось. Костерок был небольшой и почти не дымил. Акушерка оглядела все вокруг странным, непонятным мне взглядом. Читалось в нем вроде того: «Ну-ну, варите, пока немцы вас не нашли».

— Дамочка не очень соглашалась ехать, — доложил Князькову старшина. — Немцев ждет, а тут бойцов Красной Армии лечить заставляют.

— Никого я не жду, — равнодушно отозвалась акушерка. — У меня мужа в августе под Смоленском убили. Чего мне их ждать?

— А чего тогда выделывалась? — удивился Шуваев.

— Ладно. Показывайте раненых.

— Повежливее, Егор. Зовут вас как?

— Батаева Клавдия Марковна.

Она уже склонилась над самым тяжелым из раненых, с пробитым животом. От лежавшего без сознания человека пахло нечистотами. Пока акушерка мыла руки, Войтик на правах коллеги по профессии рассказал, что, видимо, у раненого что-то лопнуло внутри и надо делать срочную операцию.

— Не болтайте, чего не знаете, — протирая пальцы марлей со спиртом, оборвала его Батаева, — самопроизвольное сокращение кишечника. Отнесите его подальше. У него перитонит в последней фазе. Безнадежный. Хорошо, если час-два протянет. У меня обезболивающего нет. Если очнется, налейте спирту или самогона. Давайте вон того, с распухшим лицом.

Батаева приказала посадить раненного осколком в челюсть спиной к пеньку, разжать рот и крепко держать челюсти. Внимательно оглядев его, приказала убрать с костра чугунок. В круглой банке из нержавейки прокипятили хирургический инструмент. Я глянул на щипцы, скальпели, зажимы. По спине побежали мурашки.

— Слушай, лейтенант, — заговорила акушерка. — Надо вытаскивать осколок. Не вытащим — пойдет заражение. Удалять тоже опасно. Я не знаю, какой он величины. Может умереть.

Князьков молча закурил. Глянул на Ивана Войтика. Тот неопределенно пожал плечами.

— Умрет, если не вытащить, — наконец подтвердил он. — И так едва дышит.

— Тогда тяните.

Красноармеец, до которого дошел смысл разговора, замычал и попытался вскочить. Его держали человек пять. Акушерка, несмотря на холод, осталась в одной кофте, завернула до локтей рукава:

— Не бойся, парень, мы сделаем все быстро.

Но осколок не поддавался. Кричать раненый не мог, только сипел. Один из танкистов, не удержав руку, отлетел в сторону. Ошалевший от боли человек оттолкнул Батаеву.

— Держите, мать вашу… — заорала она.

Теперь навалились вшестером, и я в том числе.

Впервые видел, что у человека могут быть такие расширенные зрачки. Осколок наконец поддался, и женщина рывком вытащила его. Крупный, величиной с гороховый стрючок. И сразу изо рта хлынула черная, со сгустками кровь.

— Вниз лицом его!

Крови вытекло много. Потом акушерка долго возилась с ним, промывала рану. И что меня больше всего поразило — отсасывала ртом через стеклянную трубку кровь, что-то еще, сплевывая в тряпочку, и внимательно разглядывала содержимое. Я не выдержал, а Шуваев налил в кружку самогона и протянул ей вместе с кусочком хлеба.

— Ну-ка, прими, Клавдия, чтобы заразу не подхватить.

Акушерка выпила. От хлеба отказалась, а потом долго полоскала горло теплой водой. Мы смотрели на акушерку другими глазами, а Войтик только головой покачал:

— Я бы так не смог!

Потом взялась за обожженного механика-водителя Дудника, которого тоже пришлось крепко держать. Срезала ланцетом клочья сапог, одежды, обгорелой кожи. Танкист вскрикивал от боли, но вытерпел получасовую пытку, почти не шевелясь, только хватая пальцами пучки хвои и земли. К концу операции у танкиста стали закатываться глаза. Клавдия сильно ударила его по одной, другой щеке: «Очухивайся, браток! Тебя дома дети ждут». И сказала, чтобы мы налили обожженному граммов сто пятьдесят самогона. Потом протирала спиртом ноги (да не ноги, а живое кровоточащее мясо!), обложила листьями чистотела и перебинтовала.

Клавдия Марковна пробыла у нас сутки. Узнали мы причину ее ненависти к бригадиру. Во время июльского призыва некоторым специалистам на лесопилке, молочной ферме, колхозным руководителям дали временную отсрочку. Но не всем. В военкомате что-то решали по-своему, и мужа Клавдии, сорокапятилетнего механика на ферме, вскоре забрали на фронт. Через два месяца она получила похоронку. Клавдия считала (как было на самом деле, не знаю), что ушлый бригадир подставил ее мужа вместо себя.