Сокол Спарты - Конн Иггульден

В более невинные времена царевич с удовольствием показывал свое отборное воинство и наиболее сложные маневры своему наставнику в надежде, что вести о его успехах дойдут до ушей отца в Персеполе. Сегодня это проще простого: за месяцы собрана и обучена такая силища. Тысячи эллинов и столько же персидских полков шагали парадным шагом, делали сложные перестроения, демонстрировали приемы и схватки единоборцев и небольших групп. Для того чтобы впечатлить Тиссаферна, у Кира была заготовлена постановочная битва, рассчитанная на зрителя. Но теперь это казалось излишеством. С улыбкой посылая за охлажденными напитками, он истекал потом.

На обширном пространстве поля царевич и Тиссаферн были единственными конными, а остальные гости и посетители располагались по обе стороны на искривленных скамьях, все равно что зрители в греческом театре. Настроение, несмотря на гнетущий зной, было приподнятым. Из купцов и знати многие прихватили с собой незамужних дочерей, чтобы те, хотя бы ненароком, оказались замечены неженатым царевичем, который, по слухам, недолюбливает гуляния и редко на них показывается.

Найдется ли хоть какой-нибудь слушок, который не дойдет до ушей Тиссаферна, а через него и брата? Сомнительно. Пока Артаксеркс не произвел наследника, Кир по прямой линии преемник трона. А его любовные связи или их отсутствие – предмет большого беспокойства для высочайшего дома. Надо же, не создать за отпущенные месяцы ширму понадежней! Он весь ушел в создание большой военной силы, отряд за отрядом, полк за полком. Ему и в голову не приходило, что брат может подослать человека с якобы невинным вопросом насчет того, посещает ли царевич театр, не ухаживает ли за какими-нибудь женщинами из высокопоставленных семейств. Две его греческих пассии не в счет.

Кир чувствовал, как по щеке стекают капли пота, и сознавал, что стягивает себя узлом. Ложь была ему ненавистна, а напряжение от вынужденного притворства изматывало. Помнится, мать ему однажды рассказывала про одного премудрого, который был знаменит суровостью своего нрава и тем, что смирял его в себе настолько, что никто и никогда не замечал его во гневе. Когда он умер, возникло подозрение, что причиной смерти мог послужить яд, и тогда тело вскрыли для выяснения причин гибели. Мышцы у премудрого оказались связаны в корявые узлы, что образовались за долгие годы сдерживания гнева, направленного против себя, но который он никогда не выпускал наружу.

И вот теперь, когда Тиссаферн то и дело оборачивался с одобрительным возгласом насчет того или иного поединщика, Кир ощущал себя тем премудрым. Сейчас ему оставалось послушно кивать и склабиться на солнце, в то время как страхи в нем только росли. Всем было известно, что его отец держал по всей империи соглядатаев – но даже они сами не знали об истинных размерах той сети. Кир взял себе за правило действовать так, будто он находится под наблюдением; как будто каждое слово, произнесенное им, может подслушать худший из врагов. Это выглядело наиболее безопасным, когда нельзя было понять, кому верить. И вместе с тем предосторожность легко забывалась теплыми ночами под доброе вино, друзей и услады. В такие минуты казалось возможным выплеснуть всю свою жизнь в нескольких словах.

Толпа на скамьях сдержанно гудела, когда через ворота на поле вошли четыре сотни спартанцев и, разворачивая строй, проворной рысцой устремились наперерез персидскому полку, недвижно застывшему на другой стороне. Зрители завороженно следили за мельканием красных плащей, проворно движущихся идеально ровными рядами. Насчет этих плащей не было единства мнений даже у самих спартанцев. Одни командиры перед боем приказывали их снимать, так как это одежда для зимы и для показа, а в сражении за нее легко может цепляться и дергать неприятель. Другие, такие как Клеарх, использовали их для ухватывания вражьих клинков, а также для ослепления врага взмахами плаща с последующим вонзанием через него меча. Вообще это было делом личного выбора людей, чья жизнь зависела от их боевых навыков, но надо признать, что на строевом поле они смотрелись действительно впечатляюще. Постановочный бой, который задумали царевич с Клеархом, должен был потешить если не греков, то, во всяком случае, персидских зрителей. Сами спартанцы, отрабатывая этот маневр, лишь пожимали плечами. Они знали о своем превосходстве, неважно, что там персидский царевич желал явить своему старику наставнику.

Менее чем в сорока шагах от Тиссаферна и Кира спартанцы сняли со спин щиты и надели их ремни на руки. Одновременно с этим они медленно опустили свои длинные копья, держа их навесом, а не как посохи. Через считаные секунды они готовы были атаковать; Кир невольно сглотнул от мысли, каково оно, стоять перед такими людьми на поле брани. Все прочие построения затихли, готовясь наблюдать эту заключительную сцену. Толпа замерла, смолкли даже птицы.

Кир молча взмолился, чтобы персидский полк не разбежался прямо на строевом поле. Полку были приданы восемьсот лучников, которые должны были стрелять стрелами без наконечников. Спилить острия у спартанских копий, не выведя их при этом из строя, не получилось. Клеарх отказался ради какой-то потехи уничтожать оружие отцов. Так что гоплитам предстояло вытерпеть град стрел, но удержаться от растерзания персов в ответ.

Две силы сближались на вид неспешно. У Кира непроизвольно сжались кулаки, когда ряды персов остановились в двухстах шагах. Лучники с плавной гладкостью натянули тетивы и с дружным выкриком отпустили их – впечатление такое, будто взмахнула крылами огромная птичья стая. В то же мгновение со стороны спартанцев грянули команды, и над присевшими рядами образовался золотистый купол из сомкнутых щитов, по которым секунду спустя дробно застучал град из сыплющихся стрел. В колчане каждого из восьмисот лучников их было двенадцать, так что на щиты обрушился почти десяток тысяч. С расстояния зрелище смотрелось величественно, особенно после долгих предварительных стрельб по мишеням. Некоторое число неизбежно ушло на сторону, что Тиссаферн не преминул едко заметить. Хотя в целом он взирал благосклонно и, сидя верхом, похлопывал залпу в ладоши.

На поле спартанцы неторопливо распрямились. Вновь стихла толпа, ненадолго ожившая смешками и одобрительными возгласами. Зрители буквально кожей чувствовали зловещие взгляды спартанцев, направленные на персидский полк. Медленно повернулись бронзовые шлемы, глазными прорезями остановившись на зубоскалящих лучниках. Кое-кто из спартанцев выдергивал стрелы, застрявшие в щитах. Бронзу и дерево могли пронзить только наконечники, а это значит, что не все стрелы оказались безопасны. Неизвестно, был ли это случайный просчет или злой умысел кого-нибудь из персидских начальников, втайне надеющихся положить на поле несколько греков. Было видно, как спартанцы перед броском что-то меж собой обсуждают – о боги, хоть бы не намерение поквитаться. Воины в красных плащах, поддразнивая врага, приняли чуть согбенную позу готовых прянуть гончих. Серьезных ран, похоже, никому не досталось. Но укрытые шлемами взгляды тем не менее упирались в лучников. Киру вспомнились слова царя Леонида при Фермопилах. Тогда персы передали ему, что их стрелы закроют солнце, а тот ответил: тогда будем сражаться в тени.

Тиссаферн хохотнул каким-то своим мыслям об увиденном, а спартанские лохаги скомандовали своим мрачным воинам снова встать прямо. Острия длинных копий поднялись, а щиты были убраны за спину, как в походном порядке. Поглядывая на них через поле, персидские лучники с прежней веселостью хлопали друг друга по спинам, стоя врассыпную, словно пришли на гуляние или свадьбу. Кир внутренне кипел. Если б не стыдоба перед Тиссаферном, он бы сейчас криком призвал спартанцев наброситься именно сейчас, дав урок его растяпам насчет потери бдительности. Ведь это все равно что запускать лис в курятник! Даже простой урок не обойдется без крови.