Плохой мальчик - Денис Драгунский

Чтоб засахарить беду.

Когда плохо, хочется конфетку. Когда тяжело жить, хочется пирожница. Когда голодновато, хочется хоть чего-нибудь сладенького, хоть шоколадку, хоть сахарку, хоть клеверного цветку.

Не в калориях дело. Ну, не только в них. Все знают, что через полчаса после «сникерса» приходит зверский аппетит. Все равно хочется сладкого. Успокоить страх и отчаяние хоть на минуту.

Выпить водки?

Нет, это другое. Водка – это планы на будущее. Опрокинешь стопку-другую, и все становится ясно и оптимистично. Сейчас вот еще тяпну, а завтра пойду на работу устраиваться. Возьмут! И зарплату хорошую положат. Давай наливай! Ну, эх, за все хорошее. Будем! Будем!

Мальчик летом жил у тети. Тетя снимала дом в деревне. У мальчика была своя комната: кровать, столик, лампа. Окошко в сад.

От деревни было два километра до станции, идти через редкий березовый лес. Между лесом и станционным поселком был заброшенный стадион. Футбольное поле заросло кустами. Беговая дорожка потерялась в траве.

Девочка проводила лето в Прибалтике. У нее там была своя тетя, которая снимала дом в Пярну. Две тети – два лета: это он потом так шутил.

Мальчик писал девочке письмо. Лампа стояла близко, щеке было жарко. Другой щеке было холодно от окна. Залетали толстые ночные бабочки, бились по стенам. Мальчик хватал их рукой и выбрасывал наружу. Давить было жалко и гадко. Они прилетали снова.

Мальчик писал, как он любит девочку. От ночной тоски и давней разлуки он совсем осмелел. Писал про то, как они целовались и как он хочет поцеловать ее осенью. Про ее руки – локти, ладони и пальцы. И даже про ноги, какие они у нее красивые. Длинное письмо ни про что. В смысле, про любовь.

Письмо надо было отправлять на станции, в почтовом отделении. И получать там же, до востребования, потому что в деревню почтальон не ходил.

Через восемь дней тетенька в окошке протянула ему конверт. Он дошел до заброшенного стадиона. Сел на серую деревяшку бывшей трибуны.

Вскрыл письмо. Развернул вчетверо сложенный лист бумаги. Красным цветом было толсто написано: «Глупость и пошлость!» И все. Вокруг бывшего футбольного поля ездил парень на мопеде: один круг, другой, пятый. Треск мотора приближался, потом удалялся. Потом опять и снова. Как в кино. Это он тоже потом подумал.

Мальчику захотелось сделать что-то хорошее. Хоть кому! От станции шла женщина с двумя сумками. Мальчик спрятал письмо в карман, нагнал ее:

– Вам помочь?

– Ну, спасибо, – сказала она, отдав ему сумку. – Ты здешний?

– Мы тут дачу снимаем, – сказал он. – В Романовке.

– Жарко-то как, – сказала она. – А мне еще до Богородского. Давай покурим?

– Я не курю.

– Все равно, – сказала она, свернув с тропинки. – Я покурю, ты посидишь.

Сели на поваленную березу. У нее были ноги совсем как у девочки, которая сейчас в Пярну. Только сильно загорелые.

– Тебе сколько лет? – спросила она.

– Пятнадцать, – сказал мальчик.

Она стряхнула пепел, обхватила колени руками, искоса посмотрела на него. Сарафан съехал. Мальчик увидел, что у нее розовые трусы и синяк на бедре.

– Мне вообще-то домой пора, – сказал он. – Тем более что вам до Богородского. Я не смогу вас дотуда проводить. Извините.

– Ничего, нормально, – вздохнула она. – Тогда беги.

Дома мальчик сел за стол, снова раскрыл письмо. «Глупость и пошлость!» Как будто кисточкой написано. И красные капельки на белом, сбоку от букв. Значит, она раздобыла кисточку и тушь. Написала и потом ждала, пока высохнет краска.

Мальчику стало легче. Потом еще тяжелее. Потом снова легче. И опять, и снова. Но к концу августа почти совсем забыл.

Телефонный звонок в квартире известного генетика Рискина.

РИСКИН: Алло, слушаю вас.

ГРУБЕР: Алло, я могу услышать профессора Рискина?

РИСКИН: Это я, говорите.

ГРУБЕР: Саня, ты?

РИСКИН: Простите?

ГРУБЕР: Саша Рискин? Это Юра Грубер!

РИСКИН: Простите?

ГРУБЕР: Саня! Это я, Юра Грубер! Мы же с одного курса, ты что? Помнишь?

РИСКИН: Да, да.

ГРУБЕР: Саня, слушай сюда. Я только что прилетел в Тель-Авив.

РИСКИН: Да, да.

ГРУБЕР: Эй, ты меня слышишь? Саша! Это я, Юра Грубер!

РИСКИН: Да, да.

ГРУБЕР: Ты меня помнишь? Мы же, кажется, дружили! Ты чего?

РИСКИН: Да, да.

ГРУБЕР: Я только что прилетел в Тель-Авив!

РИСКИН: Да, да.

ГРУБЕР: Вот приехал из аэропорта, стою на улице и тебе звоню!

РИСКИН: Да, да.

ГРУБЕР: Саня, ты сейчас где? Территориально?

РИСКИН: Да, да.

ГРУБЕР (отчаянно кричит в трубку): Саня! Слушай сюда! Я прилетел из Англии! Я там уже восемь лет живу! Работаю на радиостанции Даблью-Эс-Ай! Уорлд Сайенс Информейшн! Я приехал буквально на один день! В ваш университет! Я делаю передачу про генетические исследования! Хочу у тебя взять интервью!

РИСКИН (с неподдельной радостью): Юрка? Грубер? Так это ты? Привет, старик! Сколько лет! Вот это да! Класс! Супер! Ты где сейчас конкретно находишься? Стой, где стоишь, я сейчас приеду!

– Тебе тогда два годика было, – рассказывала Анна Викторовна дочери Наташе. – Я первый раз после родов на гастроли поехала. И сразу в Англию. Первый раз за границу – и в Англию! Стою у Тауэра и сама себя щиплю, что это мне не снится. Ну, я тебе говорила много раз. А вот этого не говорила. Там в меня влюбился один человек.

– Миллионер? Или принц? – Наташа сидела в ногах дивана; ее престарелая мама полулежала, кутаясь в плед; кругом по стенам были фотографии: портреты и сцены из спектаклей; портреты с автографами поверх манишки – по-артистически.

– Всё! Не буду больше рассказывать! – Анна Викторовна прикрыла глаза и попыталась отвернуться.

– Ладно, мама, ладно… – Наташа погладила ее по ноге. – Кто же он был?

– Ну, скажем так, деятель культуры. Знаменитый? Известный, уважаемый. Богатый? Вполне обеспеченный. Какой был мужчина, умница, талант…

– У вас что-то было?

– Фу! Конечно же нет. Одни слова и букеты. Но я, дура, дала ему какой-то аванс. Через год он приехал в Москву. За мной. Забрать меня. Ну и тебя, естественно. Забрать нас с тобой.

– И что ты решила? – шепотом спросила Наташа.