Тришестое. Василиса Царевна - Леонид Резников

– Постой, что ты делаешь? – вскрикнула Василиса. – Нельзя так!

– Можно! – рычит Иван Царевич, мышцы напрягая, и – хрясь! – разорвал шкуру постылую напополам. – Вот так! – гордо сказал он, скомкал обрывки и в печь кинул.

Затрещала кожа в огне, искрами пошла, чадить взялась. Закричала Василиса страшным голосом, ладонями лицо закрыла, а из печи дым черный клубами прет, Василису окутывает.

И тут невесть откуда смех дикий раздался. Иван Царевич завертелся – нет никого. Кто же это так хохочет противно? А дым закрутился, Василису объял и – хлоп! – нет ее больше в комнате, только голос от нее остался:

– Дурак ты, дурак, говорила же, как человеку: не тронь шкуру! Не тобой дадена – не тебе и сымать! А теперь ищи-свищи меня…

– Ох ё! – грохнулся Иван Царевич на пол, где стоял, за голову схватился и ну раскачиваться из стороны в сторону, причитать.

А Андрон бочком, бочком да в дверку – не его то дело. Пущай сами разбираются, кто, кому и за что. Хоть от Кваки противной отвертелся, и то радость…

В общем, как есть, по глупости Ивановой весь праздник наперекосяк вышел. Можно сказать, собственными руками счастье свое изорвал да в огне спалил – один запах остался. Где теперь Василису искать?

А тут и царь-батюшка к нему в покои влетел, разузнать, что за буйство с феерверками – дымами Иван Царевич учинил. Видит, сидит Иван на полу посредь комнаты, волосы из головы выдирает. Иван Царевич на грудь царю-батюшке припал и обо всем в слезах поведал. Покачал царь Антип головой:

– Дурак ты, дурак! – говорит. – Правильно твоя Василиса сказала. А где искать, так у людей добрых поспрошай. Сам беду накликал – сам и расхлебывай теперича. Девку вона ни за что извел. Да какую! Такие пироги пекла, рубахи дивные шила. Сбирайся немедля в дальнюю дорогу!

Нечего делать. Утер сопли Иван Царевич и в путь-дорогу засобирался. Сложил в котомку верную хлеба с салом, луку зеленого накидал, флягу воды уместил, на плечо котомку повесил и в дверь вышел. А по пути лук добрый с колчаном стрел полным прихватил – куда ж без них! По лестнице протопал, во двор спустился. Глянул на солнце, глаза прищурив, и к воротам направился, а уж слуги ворота распахнули, мол, всего тебе, Иван Царевич, возвертайся поскорее, с удачею. Махнул им Иван Царевич рукой и со двора вышел.

И пошел он, куда глаза глядят. Через поле пошел, через лес, деревни две миновал, за реку перебрался. Далече уж зашел, а все идет, никуда не сворачивает. Да и куда тут сворачивать, коли везде одно и то же: поле во все стороны, за ним – лес глухой, речка петляет – хоть туда иди, хоть сюда, все едино. И пошел Иван Царевич прямо. Овраг глубокий на пути попадется – в овраг лезет да наверх карабкается; мостик через реку – по мосту перейдет, а нет моста, так вброд али вплавь. Как придется. В лес войдет – напрямик шпарит, дороги не разбирая: кусты трещат, деревца молодые гнутся, а коли покрупнее чего, так тут уж обходить приходится – не топором же дорогу себе прорубать, в самом деле!

Не день идет Иван Царевич, не два. Устал весь, измучился. Сало с хлебом давно кончилось, чем придется, тем и питается. Ягоды какие в лесу сыщет, орехи, а то грибов насобирает, на прутик нанижет да на костре жарит, в пламя уныло глядит. Дичи вовсе не видно, будто повывел ее кто. И ни одной живой души вокруг, даже дорогу спросить не у кого. Широко раскинулось Тришестое да люду маловато.

Прилег Иван Царевич под ольхой, травинку в рот воткнул, руки под голову подложил, ногу на ногу закинул. Лежит, в небо глядит, травинку пожевывает, ногой покачивает. А по небу облачка белые тянутся, будто перины пуховые.

«Эх, на перинке бы мягкой сейчас поваляться», – мечтательно закрыл глаза Иван Царевич. Но вдруг слышит: кряхтит кто-то недалече. Раскрыл глаза, на локтях приподнялся, прислушался.

Тихо кругом. Показалось, что ль?

Ан нет! Точно кряхтит да постанывает жалобно так.

Вскочил Иван Царевич с земли, котомку и лук со стрелами подхватил, в направлении утвердился – и бежать. Продрался сквозь орешник, вывалился на поляну широкую да так и замер на месте.

Посредь поляны пень невысокий стоит, расщепленный, а у пня дед старый, худющий да махонький приплясывает и пальцем чего-то во пне делает – то ли дыру вертит, то ли выковыривает чего. И кряхтит при том, ножками в пень упирается, бородой седой да долгой метет.

– Поздорову ли, старинушка? – спрашивает деда того Иван Царевич, к пню приближаясь. А у деда наружность странная до необычности: нос длинный, глазищи зеленые, круглые, что блюдца твои, а губы тонкие, почитай, до ушей самых растянуты.

– Ась? – подпрыгнул дед от неожиданности, к Ивану Царевичу обернулся, палец из пня не вынимая. – Фу, напужал! Чего надоть?

– Кряхтишь чего, спрашиваю, на весь лес, живность всю распугал? Зайца даже доходного днем с огнем не сыщешь.

– А тебе-то что? Иди, куда шел.

– Грубый ты, дед, – покачал головой Иван Царевич. – Я ж узнать, может, подсобить чем надо.

– А ты кто ж такой будешь-то?

– Иван Царевич я! – приосанился добрый молодец, грудь колесом выпятил.

– А-а, слыхивал про тебя! – заперхал дед. – Энто тот лопух, что Василиску Кощею возвернул, как сроку-то день остался?

– Да не специально я!

– Знамо, не специально. Энто ж каким дурнем быть надобно, такую бабу известь – профукать, – похлопал глазами дед. – Прямо скажу, круглым дурнем-то, как есть.

– А ты, как я погляжу, на язык остер, дед, – разобиделся на старика Иван Царевич. – Ладно, коли помощь моя не надобна, ковыряй свой пень дальше. Недосуг мне с тобой лясы точить.

Развернулся Иван Царевич, котомку на плече поправил и к кусту ореховому направился.

– Погодь! – кричит ему дед вдогонку. – Вишь, обидчивый какой.

– Ну, чего еще? – остановился Иван Царевич.

– Палец у меня, вишь, застрял? – говорит дед и палец дернул, показать чтоб.

Пригляделся Иван Царевич к пальцу дедову, длинному да сухому, словно сучок какой. Ан и вправду защемило пнем старику палец-то.

– Ну, дед, ты даешь! – крутнул головой Иван Царевич, вновь к пню приближаясь. – И как же тебя угораздило-то? – а сам глядит, чего тут сделать можно. Пень крепкий, добротный, а ни топора под рукой, ни пилы – вообще ничего.

– Да вот, ягодка в пень закатилась, достать хотел, а пень и ухватил меня за палец.

– Да где ж это видано, чтобы пни за пальцы хватали, чай,