Книга нечестивых дел - Элль Ньюмарк

— Они дома, дурачок. Как и всегда. А синьору Ландуччи в этом году зачем-то понадобилось устроить встречу.

В прежние праздники, когда сенаторы и их жены величественно входили во дворец, они продолжали веселиться лишь в моем воображении. На самом деле высокородные господа пользовались палаццо дожа лишь для того, чтобы не проталкиваться сквозь буйную толпу на площади. Затем выходили через задние двери и спокойно следовали к себе домой по тихим улицам и переулкам. Они могли из вежливости задержаться на один бокал вина, но никогда не праздновали во дворце так, чтобы играла музыка и напудренные дамы что-то шептали из-за китайских вееров. И в тот вечер должна была состояться скучная деловая встреча за таким же скучным столом.

Я надел чистый передник, умылся, причесался, надеясь, что шумная пирушка за стенами не помешает чинному собранию во дворце. Но при виде троих мужчин, бормочущих приветствия и усаживающихся на стулья с высокими прямыми спинками, с удовольствием вспомнил уличное веселье, и меня потянуло на мостовые.

Гости были безукоризненно одеты в летние шелка: Ландуччи — в серый, двое других — в холодные оттенки драгоценных камней, голубой и цвета морской волны. Как люди с положением, все трое носили шляпы. Дородный синьор Кастелли — круглую с плоским верхом и широкими полями, словно торт на блюде. Старина Рикарди — сооружение из тонкой белой ткани, хитро обернутое вокруг головы так, что изящно ниспадающие складки защищали от солнца его морщинистую шею. Ландуччи — модную, из накрахмаленного серого шелка с маленькими краями. Но, несмотря на изысканные наряды и долетавшую с улицы музыку, настроение за столом было подавленным. Мужчины расселись далеко друг от друга, словно давая простор окутывавшей их ауре власти. Все трое носили бороды — деталь, благодаря которой некоторые выглядят мудрыми, а им они придавали только внушительность.

На первое мы подали томатный суп. Томаты, называемые также помидорами, считаются ядовитыми. Но старший повар сам вырастил их на своем огороде и знал, как сделать безвредными. Он готовил из них суп и пикантные соусы, сильно возвысившие его репутацию. Ландуччи воспитанно отхлебывал с бока круглой ложки. Старина Рикарди причмокивал и пачкал свою седую бороду. У синьора Кастелли, казалось, вовсе отсутствовал аппетит.

Неудивительно, что томатный суп навел их на разговор об отравителях. Синьор Кастелли рассказал свою любимую историю о мести. Случилось так, что он при помощи яда отправил на тот свет епископа, своего политического противника, а труп втиснул в детский гроб и выставил на обозрение в храме убитого священника. Кастелли пожевал губами, радуясь своей изобретательности, но тут же добавил:

— Но, разумеется, самую сладкую месть совершил Ландуччи. То дело с печенью мальчишки. — И рассмеялся — сначала сухо покрякивая, затем все громче, пока не запрокинул голову и не раскаркался так, что изо рта показался язык.

— Это была не месть, — резко взмахнул шарфом Ландуччи. Его шея побагровела, на виске забилась жилка. — Я восстановил справедливость.

Улыбка сразу исчезла с лица Кастелли.

— Извините, Ландуччи, я только хотел…

— Я любил своего сына! — Его лицо приобрело оттенок сливы, еще одна жила надулась на шее. — Справедливость, Кастелли. Так сильно согрешить против меня — малой ценой за это не расплатиться.

— Разумеется, — поспешил согласиться его собеседник. — Божественное правосудие. Никак не меньше.

Старина Рикарди вздохнул.

— Неужели это подходящая тема для разговора за столом?

Мужчины молчали, пока служанки подавали им холодных цыплят на прозрачных стеклянных тарелках. Овальные медальоны белого мяса располагались на свежесорванной зелени и травах словно на солнечном летнем лугу. Тонкие дольки лимона и прозрачные, как бумага, кружочки огурца придавали гарниру хрусткость и бодрящий аромат прохлады. Блюдо казалось очень уместным, поскольку настало время охладить пыл, но согнать бордовые пятна с лица Ландуччи ему не удалось.

Служанка склонилась над его плечом, чтобы наполнить бокал. Она, конечно, слышала, как он отправил двоих на тот свет, и, оказавшись так близко от убийцы, не могла сдержать дрожь. Вино переполнило бокал и пролилось на стол. От волнения она так поспешно отдернула графин, что плеснула на тарелку, грудь и колени Ландуччи. В ужасе служанка поставила графин и, испуганно бормоча извинения, схватила салфетку и попыталась стереть пятна с камзола гостя. Чтобы не упасть, другой рукой она оперлась на стол.

Ландуччи откинулся назад, удивленно взглянул на свой испачканный камзол и плавающего в вине цыпленка и пробормотал:

— Неуклюжая шлюха! — Он крепко сжал в кулаке вилку и с силой воткнул в кисть служанке. А затем нажимал до тех пор, пока зубья целиком не погрузились в руку. После чего разжал кулак, достал кружевной платок и вытер пузырьки слюны с уголков губ.

Женщина замерла. Ее рот был широко раскрыт, но она не издала ни звука. Только смотрела на еще подрагивающую от удара вилку и кровь вокруг вошедших в ее руку зубьев. Ее лицо покрылось восковой бледностью. Она попыталась вдохнуть и, не сводя взгляда с вилки, не веря собственным глазам, медленно осела на пол.

Я тоже смотрел на вилку, чувствуя, как стало горько во рту.

Старина Рикарди снова вздохнул.

— Ради Бога, Ландуччи, вы определенно хотите отбить у меня сегодня аппетит.

Кастелли гонял по тарелке куриное мясо и молчал.

— Прошу прощения, синьоры, — кротко кивнул Ландуччи. — Это было непростительное нарушение хороших манер. — Он сделал жест в сторону лежащей на полу служанки. — Эй, кто-нибудь, уберите ее отсюда. И принесите мне новую вилку.

Две другие служанки на лестнице не проронили ни звука, и по лицам нельзя было понять их чувств. Одна из них взяла с сервировочного подноса чистую вилку и подала гостю, и лишь потом пришла на помощь упавшей на пол женщине.

Лицо раненой застыло, словно восковая маска, и с него не сходило выражение ужаса. И только когда она дошла до служебных дверей, ее тело сотрясла конвульсия и из глаз покатились слезы. Но стоило рыданию сорваться с ее губ, как другая служанка зажала ей рот ладонью. Ручка вилки гротескно раскачивалась в такт их шагам, и на каменных ступенях оставались капельки крови.

Ландуччи оттолкнул тарелку с залитым вином цыпленком, и в столовой установилось неловкое молчание. Другой служанке следовало бы поспешить навести на столе порядок, но она, как и я, застыла при виде ковыляющей по лестнице окровавленной женщины. В это время пение на улице достигло радостного крещендо, и я почувствовал ностальгию по своим старым друзьям. Служанка дотронулась до моего затылка, давая сигнал принести еду, и пошла убрать тарелку гостя.

Оглушенный увиденным, я принес поднос с дыней, и женщина, не взглянув на меня, приняла его из моих рук. Ее лицо ничего не выражало. «Неужели, — подумал я, — ей приходилось столько раз наблюдать нечто подобное, что она потеряла способность удивляться? Или же прекрасно понимала: ей нельзя показывать, что она что-то заметила?»