С секундантами и без… Убийства, которые потрясли Россию. Грибоедов, Пушкин, Лермонтов - Леонид Аринштейн

Характерны строки письма Гагарина, относящиеся к Пушкину: «Я… жил в кругу, к которому принадлежали и Пушкин, и Дантес, и я с ними почти ежедневно имел случай видеться. С Пушкиным я был в хороших сношениях; я высоко ценил его гениальный талант и никакой причины вражды к нему не имел. Обстоятельства, которые дали повод к безымянным письмам, происходили под моими глазами, но я никаким образом к ним не был примешан…»[78]

Многие обстоятельства[79] позволяли верить Долгорукову и Гагарину. Но в 1927 г. П. Е. Щеголев, перерабатывавший тогда свою книгу «Дуэль и смерть Пушкина» в соответствии с идеологическими веяниями времени, решил провести сравнительную экспертизу почерков. Экспертиза подтвердила идентичность почерков автора пасквиля и Долгорукова. Экспертизу проводил некто А. Сальков, бывший фельдшер, работавший после революции инспектором в уголовном розыске. Из серьезных людей ему мало кто поверил. Так, Г. В. Чичерин (в то время нарком иностранных дел) писал Щеголеву: «На почерк П. В. Долгорукова совсем не похоже. Экспертиза Салькова напоминает экспертизу Бертильона по делу Дрейфуса». А известный ученый, профессор В. А. Мануйлов, подрабатывавший в молодые годы в качестве литературного помощника Щеголева и любивший рассказывать забавные байки о своем патроне, в которых последний неизменно представал как человек необычайно колоритный, талантливый, но в общем беспринципный, говорил: «Ну, какая там, помилуйте, экспертиза. Просто Пал Елисеич поставил Салькову бутылочку, и тот написал все, что требовалось».

Слова В. А. Мануйлова впоследствии подтвердились: проведенные в 1976 и 1987 гг. две тщательные экспертизы с использованием средств современной криминалистики установили полное несоответствие почерков Долгорукова и Гагарина почерку отправителя пасквиля.

Опять на месте Главного Подстрекателя дуэли возникла черная дыра. Нельзя сказать, что ее не пытались заполнить, но как-то вяло, бездоказательно, за счет лиц все из той же колоды – знакомых из великосветских и дипломатических кругов барона Геккерна-старшего и «золотой молодежи», окружавшей Геккерна-младшего. Версии рассыпались почти так же быстро, как и возникали. «Петербургский» след не дал никаких результатов.

Можно, разумеется, понять тех, кто шел и продолжает идти по этому следу: у Пушкина было немало недоброжелателей в петербургских салонах. Не всякий мог повторить вслед за князем Гагариным: «Я высоко ценил его гениальный талант и никакой причины вражды к нему не имел». Но как ни деградировало высшее петербургское общество со времен героического двенадцатого года или же романтических двадцатых годов, нравственный порог дозволенного все еще оставался высок: пасквиль выходил за пределы существовавших в то время внутренних запретов высшего света.

Между тем, если обратиться к самому пасквилю, его стилистике, обратить внимание на некоторые его особенности, то можно прийти к выводу, что следы ведут совсем в другую сторону, и мы не будем скрывать куда: к давнему «злому гению» Пушкина – Александру Раевскому, человеку крайне безнравственному, принадлежавшему к типу людей, обуреваемых комплексом превосходства. Смысл своей жизни Раевский видел в самоутверждении за счет унижения и подчинения себе окружающих. Познакомившись с Пушкиным в 1820 г. (Пушкин провел в семье Раевских более трех месяцев) и тесно общаясь с ним в последующие четыре года, Раевский буквально терроризировал Пушкина, стремясь подчинить его своему демоническому влиянию:

(Демон, II, 299)[80]

Раевский соперничал с Пушкиным в любовных делах, вливал в его душу яд скептицизма, всячески утверждая собственное превосходство. Блестящая карьера Раевского только укрепляла его маниакальную гордыню. Отличившись 16-летним юношей (благодаря своему отцу, знаменитому генералу) в боях под Могилевом и при Бородине, Александр Раевский в 21 год был уже полковником, а в 30 – камергером. Убежденный в своем блестящем будущем, он внушил эту мысль и Пушкину, который искренне считал, что Раевский «будет более нежели известен» (письмо брату от 24 сентября 1820 г. – XIII, 19).

Безудержная гордыня подвела Раевского: в 1828 г. он настолько зарвался, что учинил неприличный уличный скандал супруге генерал-губернатора графине Е. Воронцовой, за что, несмотря на все былые заслуги и чины, Император Николай выслал его из Одессы без права проживания в столицах. Лишь шесть лет спустя, в начале 1834 г., он получил дозволение поселиться в Москве, где в ноябре того же года женился – далеко не блестяще. Незадолго до того он вновь встретился с Пушкиным. Поэт был в то время в зените своей славы, женат на первой красавице Петербурга, благосклонно принят при Дворе и пользовался расположением самого Государя. Для самовлюбленной и озлобленной души Раевского это было невыносимо: он не мог внутренне примириться с тем, что человек, которого он считал по всем статьям ниже себя, так превзошел его в жизненных успехах. Он не мог допустить мысли, что эти успехи порождены талантом и достоинствами самого Пушкина; гораздо утешительнее было думать, что это скорее результат «успехов» его красавицы-жены…

После еще одной встречи с Пушкиным в мае 1836 г., когда по Москве ходили толки о внимании Императора Николая к жене Пушкина, Раевский, с присущей ему злостью и желчностью, дает выход своим чувствам в едком, оскорбительном, насмешливом пасквиле…

Впервые на «след» А. Раевского в связи с анонимными письмами указал академик Михаил Павлович Алексеев в статье, посвященной исследованию «Истории о Золотом Петухе» Ф. Клингера[81]. В этом пародийно-кощунственном сочинении рассказывается, в частности, о волшебном Золотом Петухе, под перьями которого скрывался Prince des Cocus – «принц всех рогоносцев», своеобразный Дон-Жуан древности, герой многочисленных любовных похождений, объявивший себя даже… отцом Иисуса Христа.

М. П. Алексеев, который как никто тщательно исследовал одесский период жизни Пушкина, полагал, что «"Историю о Золотом Петухе" Пушкин знал от Александра Раевского, не только поощрявшего в поэте богохульство, но и бывшего его "демоном" и предателем и искусно, со злостью создававшего такие ситуации в их отношениях с замужними женщинами, когда они становились соперниками в наставлении рогов мужьям этих женщин… Слово "соси" было у Раевского и Пушкина популярным и безусловно являлось предметом обсуждения, горечи и душевных мучений».